– Не мог же я оставить свою единственную родственницу без призору и всяких средств к существованию! – с петушиным задором пискнул новобрачный, про которого Елизавета уже знала, что зовут его Валерьян Строилов. Про графский титул услышала впервые и сейчас растерялась еще пуще. Он сидел рядом с Елизаветою, и она ощутила, что он вздрагивает. То ли от страха, то ли от упоения собственной дерзостью. – Она будет жить в Любавино и помогать на первых порах жене моей хозяйствовать… Не так ли, душенька? – проговорил он принужденно, обернувшись к Елизавете. Ответила почему-то Анна Яковлевна (очевидно, такое обращение ей было не в новинку):
– Разумеется, помогу. Прежде всего бонтон… К тому же небось ваша жена, Валерьян, живши в городе, пресерьезно думает, что хлеб растет на деревьях!
– Вовсе нет, – отозвалась Елизавета. – Я хоть и впрямь жила в городе, однако сама хлебы печь умею, не раз приходилось делать сие.
Она ответила, по своему обыкновению, очень быстро, не подумавши: сказала, что с языка соскочило; и только потом ощутила боль от издевки, отчетливо прозвучавшей в словах Анны Яковлевны. Что ж, по ее выходит, будто Елизавета и родилась в каземате, коли не ведает, как хлеб растет?! И еще этот «хороший тон», которому ее надо учить! Не отвечать надо было с миролюбивой готовностью, а сразу указать наглой кузине ее место!.. Но слово сказано, миг упущен, представление о себе Елизавета дала возможность составить правильное: за себя не постоять! Новое облако тоски окутало ее непроницаемым покровом: ох, непросто будет ей сразиться с этой кузиной… Что до мужа собственного, так и того тяжелей!
Так отягощена была голова беспокойными раздумьями, что к земле клонилась. Елизавета не замечала пути.
* * *
Уж на дворе была глубокая тьма, наверное, за полночь перевалило, когда возок стал, и в окошке замигали огоньки почтовой станции. Елизавета поняла, что пришло время ночлега.
Выйдя из возка, она увидела неказистое строение, под вид полуразвалившейся крестьянской избы, только большего размера. И глазам не поверила, когда ей открылась просторная, вся в коврах и пунцовом бархате зала, в которой тут и там расставлены карточные столы и уютные кушетки. Зала была полна хмельными кавалергардами, гвардейцами и статскими молодыми и пожилыми людьми всех чинов и званий, меж которых сновали разряженные красотки и половые с шампанскими бутылками.
При виде всего этого великолепия Валерьян, стоявший рядом с женою, издал сдавленный стон такого восторга и вожделения, что Елизавете вмиг понятна сделалась вся сущность ее супруга. Он был страстный игрок, для которого жизнь – лишь карточный стол, но его главная карта бита… Дрожь, охватившая Валерьяна, была такова, что Елизавета подумала, будто он вот-вот кинется к столу, растолкает народ и метнет талью-другую, как вдруг их молчаливый сопровождающий выступил вперед и провозгласил:
– Курьер его императорского величества с особым поручением! Потрудитесь очистить помещение, господа!
В его голосе звучала такая властность, что после минутного замешательства содеялась невообразимая сутолока. Когда она улеглась, четверо путешественников остались в опустелой, разоренной зале лицом к лицу с толстухою в алом атласном роброне, по виду бывшей полковой маркитанткою, которая едва сдерживала недовольство разгоном своих гостей и в то же время трепетала под ледяным взором Миронова. Она почтительно сообщила, что для господ у нее готовы три превосходные комнаты.
– Ну что же, – бойко заявила Анна Яковлевна, которая уже раскутала свои меха и на свету оказалась хорошенькой брюнеткой с опаленными щипцами буклями, карими восточными глазками и пикантной игривостью в чуть щербатой улыбке. – Мы с Елизаветой – вы позволите без церемоний, надеюсь? – займем одну, а граф и господин генерал – две другие…
– О сударыня, – галантно перебил ее Гаврила Александрович, – чин мой всего лишь майорский, хотя благодарю вас на добром слове. Но не сочтете ли вы более правильным, коли молодые супруги в единой спальне переночуют? Ваш же покой будет девушка оберегать, – и он кивнул на дверь, где появились невзрачная, утомленная горничная, пугливо поглядывая на свою говорливую барыню, и лакей графский, которые ехали в другом, меньшем, возке.
Анна Яковлевна метнула на майора испепеляющий взгляд и застучала каблучками по коридору в указанную ей комнату. Откланялся и Миронов, бросив графу напоследок какую-то угрожающую фразу, оставшуюся непонятной Елизавете, что-то вроде: «Про письмецо-то не забудьте!» Потом в сопровождении лакея и той же горничной, которой надлежало теперь прислуживать и новой графине, молодые отправились в свою опочивальню.
* * *
Елизавета уже лежала под одеялом, отпустив Степаниду (так звали девушку) услужать Анне Яковлевне; Валерьян тоже отправил лакея, но сам долго не укладывался: ходил по комнате взад-вперед, спросил было шампанского, но оказалось, что запрещением майора вина не подадут, так что желание графа осталось не исполнено.
– Что за закон? – пробормотал он потерянно. – Жениться – и лишиться всего любезного?!
Елизавета лежала, боясь вздохнуть, чувствуя себя безмерно виноватою пред ним за самое свое существование. Принужденная улыбка приклеилась к ее устам, рыдания копились в горле.
Наконец Валерьян принялся раздеваться. Елизавета, полуотвернувшись, чтоб не глядеть, размышляла, чем же провинился перед императрицею сей молодой и вполне собой пригожий человек. На первый взгляд он был постарше Елизаветы, но лицо у него было беззаботное, а маленький носик (столь же востренький, что у кузины, – верно, это было их фамильною чертою) придавал ненужно задиристый вид. Глаза были светлые, слишком светлые при темных, непудреных волосах, отливавших рыжиною.
Увидав в распахнутой рубашке его густо заросшую курчавым волосом грудь, Елизавета вдруг содрогнулась от непонятного ужаса, отвращения, но тут же устыдила себя. Скорее всего муж ее – такая же игрушка царской прихоти, как она сама! Оба они – жертвы одной властительной руки. Потому не лучше ли им не сторониться друг друга, а попытаться получше познакомиться, может быть, даже подружиться, чтобы легче общий крест тащить, словно колодникам, одною цепью скованным?.. А потому, хоть и снедало ее глубокое уныние, она не отодвинулась, когда супруг ее улегся рядом, в тесной постели невольно прижавшись к ней. Ей было до того жаль себя и жаль его, что, протяни он сейчас ласковую руку, коснись ее груди, приголубь, и она бы со сладким всхлипом потянулась к нему, подчинилась бы со всею покорностью и нежностью, на которые только была способна; забыла бы все, от всего бы отреклась, только бы растопить в его тепле тот ледяной панцирь, который сковывал душу… Но Валерьян, приподнявшись на локте, сказал, глядя ей в лицо со скукою: