Сознание того, что она сейчас убьет его, не сможет не убить – он хорошо знал Лючию Фессалоне, он изучил ее жизнь, он проникнул в строй ее алчных мыслей, и убогая душонка ее была ему открыта, словно пустой кошелек! – сознание, что он теперь в ее власти, доставило Лоренцо какое-то мрачное, ядовитое удовлетворение. Жаль только, что он не успеет овладеть ею: как было бы сладостно умереть в минуту наслаждения этой губительной женщиной, оставив навеки все мысли о мщении, о бумагах, о несчастьях, принесенных ему проклятыми Фессалоне!
В этот миг он почувствовал лезвие уже внизу груди и только теперь сообразил, что его кафтан, и жабо, и сорочка – все, что было надето на нем, уже наполовину вспорото, а женщина, которая должна была забрать его жизнь, продолжает раздевать его так же, как он раздел ее.
***
Слушая ее нежные, утомленные стоны и унимая тяжелое дыхание, Лоренцо приподнялся на локтях и с изумлением увидел, что в покоях совсем светло. Конечно, ночь шла к исходу, когда они воротились из театра, но Лоренцо и не представлял, что они так долго предавались любви! Возможно, приходил кто-то из слуг, Чезаре, наверное: ведь у синьора, который всегда вставал рано, были намечены на утро какие-то дела. Лоренцо усмехнулся. Даже если и его секретарь или еще кто-то и стучал, он ничего не слышал. Наверное, он не услышал бы ничего, если бы кричали у него над ухом. Даже если бы стреляли.
Он творил любовь… и странная, дерзкая мысль вдруг пришла ему в голову: мысль о том, что это он сотворил из ночи день.
Лоренцо усмехнулся и медленно высвободился из сжимавших его объятий. Руки ее бессильно упали, она глубоко вздохнула, но не открыла глаз: не то спала, не то все еще пребывала в путах неиссякшего, обессиливающего блаженства. Лицо ее побледнело от радостей любви…
Солнечный луч проник в комнату, и все как бы вспыхнуло, налилось светом, преобразилось. То, что видел Лоренцо, казалось волшебной картиной, созданной из драгоценностей, ибо в ней соединились самые красивые вещи в мире: тело женщины цвета бело-розовых утренних облаков, ее золотые волосы, разметавшиеся по синему шелку скатерти – любострастничали нынче на столе, – нити жемчуга, обвивавшие ее шею (одна или две только остались, прочие все драгоценности валялись на полу, словно стекляшки, словно осколки той брони, в которую она была закована нынче ночью и которую Лоренцо пробил одним ударом своей безумной чувственности), бархатно-темные розы, выпавшие из опрокинутой вазы, мерцанье бесстыдных наблюдателей – зеркал, жаркая зелень сада за окном…
Лоренцо вздохнул. Какой сад? Какая жаркая зелень? Еще апрель на дворе, деревья едва-едва подернулись дымкой листвы. Померанцы и миндаль отцвели уже. Но почему ему кажется, будто все вокруг напоено знойным, томительным ароматом, пряным, как те ароматы, которые продавали в Венеции восточные купцы, и крепким до головокружения?..
Он облизнул пересохшие губы. Соль пота, привкус крови… ее еще не унявшейся крови! Он целовал лоно женщины, у которой нечистые дни. Он забыл обо всем, когда целовал ее… Еще Лоренцо ощутил на своих губах сладковатый привкус ее хмельного белого вина, которого он напился нынче вволю и хмель которого еще кружил ему голову. А вкуса своего извержения не нашел Лоренцо. Все, что он отдал этой женщине, растворилось в ней без остатка!
Лоренцо отошел с трудом: ноги подгибались. Да, все его желание, воля, все силы, ненависть… не осталось ничего. На смену хмелю минувшей ночи пришло похмелье, и оно называлось – страх. Он точно знал, чего боится. Еще в далекой юности, когда Лоренцо еще не знал любви, он спас тонувшую женщину. Она была не очень молода, но так красива, что он захотел от нее награды. Она согласилась, но не дала ему себя, а только поцеловала его естество, да так умело, что мгновенно освободила от переполнявшего желания. А потом сказала, что с восторгом легла бы с ним, но у нее нынче нечистые дни, и хоть любострастие возможно и в это время, она бы не хотела, чтобы капли ее крови случайно, в порыве неосторожных ласк, попали на губы Лоренцо. «Ибо, – проговорила она приглушенно, словно предупреждала юношу о страшной опасности, – если мужчина отведает этой тайной женской крови, он никогда не сможет избыть любви к этой женщине… А я бы не хотела, чтобы такой молодой красавец был всю жизнь прикован цепями страсти к такой старухе, как я».
Это предостережение Лоренцо запомнил на всю жизнь, и вчера, нет, уже позавчера, когда он впервые обладал Лючией, он впервые взял женщину в ее нечистое время. Он был зол на нее и себя, но сегодня вновь слюбился с нею, и не просто слюбился – пил ее, целовал, захлебывался ею… И тот прежний, полудетский страх теперь снова водил по его спине ледяной ладонью, и снова звучали приглушенные слова рокового предупреждения: «Кто отведает этой тайной женской крови…»
Лоренцо так стукнул кулаком по столу, что вскрикнул от боли, и его голос слился с испуганным криком женщины, столь грубо вырванной из блаженного оцепенения.
– Встань! – с ненавистью крикнул Лоренцо. – Не смей тут валяться передо мной! Пошла вон!
Женщина в ужасе метнулась было к двери, но спохватилась, что совсем нагая, и забилась в угол, прикрываясь руками, глядя на него огромными глазами, полными – почему вдруг показалось такое?! – словно бы предсмертной тоски.
– Хорошо, я уйду сам! – прорычал Лоренцо и рывком подхватил с полу остатки своей одежды. – А ты… ты не выйдешь отсюда, пока не отдашь мне мои бу маги!
И свободной рукою он сгреб со стола скатерть, швырнул женщине, чтобы она прикрылась, чтобы не видеть больше этого тела, которое… которое…
Он не в силах был дальше думать – и выбежал из комнаты с хриплым стоном, похожим на рычанье смертельно раненного зверя.
Полдня просидела она в углу, закутавшись в эту скатерть, то придремывая, то просыпаясь от холода, то вновь засыпая.
Однажды заглянул Чезаре, склонился над Александрой, начал что-то говорить; она только взглянула на него незрячими глазами – и снова заснула, даже не дав себе труда услышать, о чем речь.
Проснулась от прикосновения чьих-то рук и забилась в крике, думая, что опять пришел Лоренцо, чтобы выпить ее душу, а потом растоптать тело… но нет, это были две костистые смуглые бабы в полосатых накрахмаленных юбках и белых сорочках. Рукава у них были засучены, и не успела Александра опомниться, как они подхватили ее с двух сторон и затолкали по горло в огромную лохань с теплой водой, откуда ни возьмись оказавшуюся посреди комнаты.
Когда первая оторопь прошла, Александра вспомнила немецкую старуху, «добрую бабушку», которая тоже вот так мыла ее, – и невольно улыбнулась сходству ситуаций.