Боги застыли в своем вековечном блаженстве, никого не видя, ни о чем не желая знать. Только украшенный серебряной мишурой слоноголовый бог Ганеша лукаво и вместе с тем серьезно рассматривал людей, да Вишну — в золоченой короне, золоченых украшениях, сам весь позолоченный, с насурьмленными бровями и лукавым женским ртом, равнодушно наблюдал за их суетой, да вечно танцевал Шива с длинными потупленными глазами и четырьмя руками, которые враз воскрешают и убивают.
— Мать честна! — жарко выдохнул Бушуев. — Соромище бесовское! Адам прельстился женою, а жена змеею, — воистину! Ничего не скажешь, тут и праведник искусился бы — что с вас, молодых, возьмешь?
— Петр Лукич… — пробормотал Василий, ошарашенный сочувственными нотками его голоса, однако тот снова угрожающе заломил бровь:
— Молчи! Знать, в чужую жену черт ложку меду кладет?
— Отчего же это — в чужую? — тревожно молвил Василий. — Разве дочь ваша просватана? За другого сговорена?
Всхлипывания замерли. Василию показалось, что молчание за спиной стало вовсе гробовым. И какие вдруг сделались глаза у Нараяна… словно он понимает каждое слово чужой речи. Ну а если даже и понимает — ему-то какое дело?! Добро бы еще Реджинальд переживал — но этот молчит с каменным выражением лица.
Тут все ясно без слов!
— А коли не сговорена — что с того? — с живейшим любопытством вопросил Бушуев.
— Коли так… я готов. Я женюсь! — глухо вымолвил Василий, и кожа у него на спине ознобом пошла при мысли, что Варенька сейчас вдруг воскликнет: «Нет!»
Но она молчала, не шелохнулась, не вздохнула… А Бушуев величественно кивнул:
— Еще б ты не женился! Взял топор — возьми и топорище. А скажи-ка, хлопчик, — повернулся он к Нараяну, — нет ли здесь какого ни есть попа, чтоб окрутить грехолюбцев немедля?
— Батюшка! — опять подала голос Варенька, но Бушуев только очами сверкнул:
— Цыть! Не бархатом ты меня по сердцу погладила! — Он покачал головой, вздыхая, по пословице, так, что леса долу клонит. — Да ничего не попишешь, не нами сказано: дочь — чужое сокровище. Будешь воле моей сейчас перечить — убью на месте, как бог свят — убью!
Вот станешь мужнею женою — делай что хошь, все, что супруг твой тебе позволит. А пока пикнуть не моги!..
А ты чего молчишь? — окрысился он на Нараяна, который так и стоял с каменным лицом, сложив на груди руки.
— Speek English, please, — подал голос сообразительный Реджинальд. — Speek English, mister Piter! [23].
Бушуев повторил вопрос на смеси английского и хинди, и Нараян медленно покачал головой:
— Нет, сагиб Угра!
За спиной Василия раздался придушенный смешок, и у него отлегло от сердца. Если Варенька может смеяться, значит… Он и сам не знал, что это значит, однако и впрямь на душе полегчало. А эка лихо Нараян приложил Бушуева! Угра — свирепый. Право, новое имя пристало, как нельзя лучше пристало к прежней фамилии!
— Нет? Что — нет? — взрыкнул Бушуев.
— Священника вы найдете только в английской миссии в Ванарессе, — объяснил Нараян.
— В Ванарессе?! Да мы до нее неведомо когда еще доплетемся. Нет, это дело ненадежное. Надобно окрутить их поскорее, а то как бы чего не вышло( Бушуев задумчиво, недоверчиво поглядел на Василия, словно опасаясь, что тот сейчас даст деру и раздумает жениться, — и вдруг с новым оживлением повернулся к Нараяну:
— А скажи, мил-человек, коли ваши индианские блудодеи грех с девицею свершат, кто их быстренько окручивает? Неужто в Ванарессу едут за такой безделицей?
— Speek English, please! — взмолился Реджинальд, теперь с живым любопытством внимавший происходящему и решивший на время спрятать невозмутимость истинного британца, а также свое разбитое сердце в карман.
Бушуев кивнул:
— Спокойно, дружище! — и повторил свои слова на той же гремучей смеси английского и хинди, которую Нараян очень легко понял. Впрочем, Василия не оставляло ощущение, что он все понимает и без слов.
— В нескольких милях отсюда живет одна старуха, — сказал индус, холодно глядя в глаза Бушуева. — Ее имя — Кангалимма. Она объявляет мужчину и женщину мужем и женой.
— Вроде священника, что ли? — оживился Бушуев.
— Да, но еще выше.
— Как архиепископ?! — не унимался Петр Лукич.
— Как священник священников, — веско проронил Нараян. — Ей, говорят, триста лет…
— Триста лет?! Годится! Надо думать, она-то знает толк в своем ремесле, — обрадовался Бушуев и вновь обернулся к Василию:
— Ну, паря, повезло тебе. Больше драться не будем. Сейчас дам вам родительское свое благословение, а там — честным пирком да за свадебку!
Так и быть, начнем с этой бабки. Потом еще в Ванарессе гульнем, ну а когда в Россию-матушку воротимся, там уж, по завету отчию и дедню, по святому православному обряду… — Он достал из-за пазухи шнурок с крестом и образком. — Ну, на колени, чертовы дети!
— Погодите, — поднял руку Нараян. — Это будет не Простая свадьба. К этой старой женщине за благословением идут только те, кто пылает друг к другу страстью и желает сберечь этот огонь до самой смерти. Ведь она еще и колдунья. К ней приходят те, кто желает умереть в один день… даже если это случится завтра. Не лучше ли еще раз подумать? Нехорошо сделать дело, совершив которое раскаиваются, чей плод принимают с заплаканным лицом, рыдая. Не лучше ли подождать до Ванарессы?
Он спрашивал, казалось, всех, но смотрел на Варю, и ей почудилось, что Нараян обращается к ней одной. Его черные глаза были непроглядны, как бездна… но с чего она взяла, что это бездна боли?
Зачем он так глядит? Почему, кто позволил ему так глядеть, взывая к тем сомнениям, которые и без того истерзали ее душу?
Она резко отвернулась, отдернула взор от глаз Нараяна.
Василий смотрел на нее вприщур:
— Пойдешь за меня?
— Пойду, — чуть улыбнулась Варенька. — Куда ж деваться! Знать, судьба.
— А что в один день помрем — не страшно тебе? Значит, когда я, тогда и ты?