— А тебе не страшно? — Варя мимолетно коснулась его щеки — и отдернула руку, словно испугавшись или устыдившись. — Ведь это значит, что когда я, тогда и ты?
— Что делать! — легко пожал плечами Василий. — Знать, судьба!
— Ну, как вы, голуби? — озабоченно просунулся между ними Бушуев. — Надумали? Женитьба, конечно, не мешок, с плеч не свалишь, а все-таки обтяпать бы дельце поскорее.
— А, была не была! — махнул рукой Василий и обернулся к Нараяну:
— Пошли к твоей старухе.
Тот качнулся, будто от удара, и теперь глаза его впились в лицо Василия. А тот и бровью не повел:
— Пошли, пошли, чего медлить! Сам говорил: после полуночи тут ходу нету. Спешить надобно, пока не зажрали звери лютые, а то и без твоей старой карги выйдет — умереть в один день!
— Ох, сущая татарщина, басурманство! — в последнем порыве отчаяния воздел руки Бушуев, да тут же и окоротил себя:
— Ну, оханье тяжело, а воздыханье — того тяжелее. Пошли, и впрямь пошли! — И вдруг в ужасе воззрился на Василия, который уже шагнул на ступени:
— Да ты хоть штаны натяни, бесстыжая душа! Чай, не бродяжка беспортошный, чтоб в одной тряпице округ чресл шляться. Какой-никакой, а жених!
Василий, чертыхнувшись, вскочил в шаровары, прозрачную свою рубашонку и даже обмотал голову тряпицею наподобие тюрбана. Варенька скромно завесила лицо уголком оборванного сари.
Бушуев мрачно кивнул, заспешил к лестнице, однако не удержался, обвел еще раз вокруг лютым, мстительным взором место своего позорища:
— Эх, головней бы тут прокатить!..
И, безнадежно махнув рукой, сбежал по ступеням в лунную, серебристо мерцающую тьму.
Да, Нараян оказался прав, говоря, что в Мертвом городе после полуночи смертельно опасно. Стоило путешественникам выйти за развалины крепостной стены, как позади поднялся вой и лай шакалов, а вслед за этим раздалось такое громовое рычание, что всех бросило в холодный пот. Тотчас Варенька почувствовала, как Василий стиснул ей руку, и ее пальцы слабо шевельнулись, отвечая.
— Однако не сменяли ли мы шило на мыло? — с тревогой спросил Бушуев и тотчас попытался выразить эту же мысль на своей обычной разговорной смеси, которую Нараян превосходно понимал:
— Чем, скажи на милость, в джунгле этой вашей безопаснее, чем в развалинах?! Там мы, по крайности, могли укрытие себе сладить.
А тут как шарахнется из-за пальмы «лесной раджа»…
Куды денемся? На лианах повиснем, аки бандеры? — ворчал купец, с отвращением поглядывая на обезьян, которые неслись над тропой, словно призраки, а их физиономии, напоминающие личины каких-то серых кикимор, непрестанно и жутко гримасничали.
— Пока бандеры с нами, бояться нечего, — отозвался Нараян, чей снежно-белый тюрбан мерцал в темноте, указывая остальным дорогу. — Как только они зачуют тигра, сразу исчезнут, и тогда…
— Тогда что?! — подал голос Реджинальд, и весь английский сплин, чудилось, прозвучал в этих коротких словах.
Варенька поняла, что их британский друг уже достиг своего предела. В самом деле! Внезапно оказаться в водовороте обстоятельств, которых не в силах одолеть вся мощь Ост-Индской компании. Ежеминутно рисковать жизнью. Не подчинять себе образ мыслей индусов, а подчиняться ему… Пожалуй, для Реджинальда это было самое тяжелое, даже тяжелее бесстыдного зрелища, которое ему пришлось наблюдать. Британская гордыня повергнута в прах, вдобавок кем? Лучшим другом!
И теперь Варенька со страхом думала, что знала его вовсе не так хорошо, как ей казалось. Например, она не знала, мстителен ли он…
Варенька вполне могла представить, сколько моральных страданий претерпел англичанин (да и отец, если на то пошло!) в том храме, где был принужден скрываться. Ведь это храм джайнов! А их даже не все индусы способны понять, что уж говорить о европейцах! Вера в сансару, цепь перерождений после смерти, — основа их существования, и особенно усердные джайны вообще ходят, прикрывая рот и разметая перед собою особою метелкою путь, чтобы, сохрани боже, не проглотить какую-нибудь мошку или не наступить на нее: а вдруг ты погубишь в это мгновение своего собственного отца в его очередной жизни?! Реджинальд наверняка встречал в храме какого-нибудь святого джайна, кормившего насекомых своей собственной кровью. Варенька однажды видела такого. Совершенно нагой, он с закрытыми глазами неподвижно лежал на солнце, а все тело его было буквально облеплено мухами, комарами, клопами — «братьями»… Да это зрелище должно было просто прикончить рационального англичанина! Неудивительно, что он с таким грозным надрывом произнес свое «Тогда что?!», оставшееся, впрочем, без ответа, — только Нараян пробормотал чуть слышно:
— Араньяни, мать лесных зверей, богатая птицей, хотя и не возделывающая пашню! Позволь нам пройти!
Похоже было, он произнес мантру нарочно для того, чтобы успокоить сагиба-инглиша, и, кажется, ему это удалось.
Воцарилось молчание, слышалось только затрудненное дыхание быстро идущих людей. Тропа порою настолько сужалась, что в некоторых местах невозможно было передвигаться вдвоем. Варя подумала, что, пожалуй, нет такой изгороди на свете, которая могла бы состязаться с этой стеною деревьев, густо и плотно обвитых лианами. Ветви многих деревьев, особенно баньянов, дотягиваясь до земли, пускали новые корни и постепенно превращались в новые стволы, переплетенные самым причудливым образом.
Но это было еще не самое страшное. Кое-где тропинка принимала такой вид, что каждый из путников невольно мечтал иметь четыре ноги, а как-то раз пришлось пробираться над страшной пропастью. По счастью, луна светила так щедро, что все подробности опасностей были различимы. При одной мысли о том, что здесь выдалось бы идти в кромешной темноте, замирало сердце. А во время дождей и туманов, когда почва так и плывет под ногами?.. Впрочем, сердце замирало и без воображаемых страхов! Извилистая тропа ни на миг не позволяла перевести дух: со всех сторон подстерегала опасность. Если путник на такой тропе ослабеет или оступится, он пропал, безусловно пропал: пока будет катиться добрые полмили вниз по скалам, ударяясь о стволы, исцарапанный терновником и алоэ, от него уже ничего не останется.