Тут Аверьянов обнаружил, что зацепился полой пальто за перила и не может сдвинуться с места.
– Хорошо, что вы говорите о любви, – донесся до него голос Вознесенского. – Это все же несколько смягчает впечатление… Говорите, вы дочь присяжного поверенного? А рассуждаете по-купечески. Неужели вы думаете, что деньги вообще имеют какое-то значение, особенно в… таком деликатном деле?
– Но я знаю, мне рассказывал отец, размер приданого имеет очень большое значение! – вскрикнула Саша. – И бывают из-за этого ужасные недоразумения – потом, после свадьбы. Я просто хотела сразу сказать…
– Все pro et contra, понимаю, – совершенно серьезно согласился Вознесенский. – Наверное, меня и впрямь интересовал бы размер приданого, кабы я собирался жениться… Но я не собираюсь. Извините, мадемуазель. И прошу вас – больше не ищите встреч со мной. Это бессмысленно. Любовь, приданое… сие не для меня. Ни на вас я не женюсь, ни на ком бы то ни было.
– Вы любите другую! – задыхаясь, закричала Сашенька. – Это Клара Черкизова, я знаю!
«Господи Иисусе, – мысленно воззвал Аверьянов, – это же Костина любовница! Сашка о ней знает? Позорище! Ну, эти Русановы…»
– С чего вы взя… – возмущенно начал было Вознесенский, осекся, но тотчас снова продолжил: – С чего вы взяли, что имеете право соваться в мою личную жизнь? Кого бы я ни любил, во всяком случае, это не вы. Извините, если мои слова звучат грубо, но я считаю, что в таких делах лучше ставить все точки над i. Я не кукла, не игрушка для хихикающих или рыдающих девиц. Ваши деньги меня не интересуют! Позвольте пройти. Прощайте!
Быстрые удаляющиеся шаги по дорожке. Сашин сдавленный крик:
– Игорь Вла-ди-ми-ро-вич…
Рыдания. Топот ног – и она вбежала в подъезд. Аверьянов покачнулся от ужасной неловкости, но Саша его даже не заметила: упала на ступеньки, уткнулась в них лицом – и зашлась таким плачем, какого Аверьянов, кажется, в жизни ни от кого не слыхивал.
Он только и мог, что смотрел на нее сверху. Покачивал головой. Усмехался и в то же время сам смаргивал слезы.
Желание кричать, браниться, шлепать глупую девчонку исчезло. Чувство, которое охватило его, было совершенно новым, неведомым прежде. Хотелось поднять Сашеньку, прижать к себе, утереть мягким платком мокрое от слез лицо, высморкать распухший, зареванный носишко. Он вспомнил, что в детстве Саша была до смешного курносая, а потом носик как-то незаметно выпрямился и стал очень ровненький, очень хорошенький. Прижать, значит, девочку к себе, подуть ей на вспотевший висок, погладить по голове, бормоча при этом что-то незамысловатое, неразборчивое, отеческое… Он остро, до сердечной боли завидовал… – да нет же, не красавцу Вознесенскому, черт с ним, с Вознесенским, век бы его не видать! – он завидовал Косте Русанову, у которого такая дочь. Глупая девчонка, дурочка несусветная, слезливая и капризная, кисейная барышня, одержимая никому не нужной любовью к актеришке, а вовсе не ненавистью к своему отцу, любовью к высокомерному красавцу, а не заботой о каком-то там страшном народе. Аверьянов знал, что такое русский народ, знал и боялся его до ночных тайных кошмаров. (Подобный ужас преследует пожизненно всякого выходца из этого самого народа, оборвавшего с ним духовную связь и постоянно ждущего за то отмщения, знающего, что оно неотвратимо, несправедливое и страшное)… Он завидовал Русанову, что дочь его зовут Сашенькой, а не Мариной. И еще было… было еще что-то, кроме зависти.
Жалость, вот что! Час назад он смотрел на свою дочь и ждал от нее жалости. Готов был молить ее о ней! И вот теперь смотрел на дочь другого человека – и мучительно, сладостно жалел ее. Жалеть другого человека, не себя, – какое же это счастье! Словно прощение. Словно грехов отпущение.
О том, сколько в его умиленных слезах было обычного человеческого эгоизма (а вот и другому плохо, не только мне!), Аверьянов сейчас не думал. Да и ни к чему это было. Главное – он внезапно понял, что ему надлежит делать. Понимание пришло как озарение. Такое счастливое озарение, что иссохшие губы Игнатия Тихоновича шевельнулись в легкой улыбке.
Жажда деятельности, забытая давно, охватила его. Он с трудом удерживался на месте, желая выскочить из подъезда как можно быстрее, чтобы как можно скорее воплотить в жизнь то, что решил сделать. Но на ступеньках внизу все еще лежала плачущая Саша, и Аверьянов боялся, что она его заметит, и выйдет неловко. И вообще, как уйти и оставить ее одну в таком-то состоянии? А случись тут какой недобрый человек?
Игнатий Тихонович осторожно поднялся чуть выше и стал за поворотом лестницы. Ступеньки под его ногами вдруг громко, предательски заскрипели. Аверьянов обмер, припал к стене: хоть бы Саша его не заметила!
Девушка подняла голову, но из-за слез и впрямь ничего и никого не видела. Долго вытирала глаза, сморкалась, всхлипывала, поправляла волосы, наконец кое-как прибралась и вышла.
Аверьянов выждал минуты две и тоже выбрался из подъезда, озираясь, словно вор. На самом-то деле он точно знал, что ничего не украл, зато обрел многое.
* * *
...
«В кружке графини Игнатьевой состоялось многолюдное собрание, на котором член Государственного совета и Синода архиепископ Никон сделал доклад о том, можно ли молиться за самоубийц и еретиков. Никон высказал любопытную мысль, что лица, выказывающие желание молиться за самоубийц, сами себя подвергают опасности заразиться тем настроением, которое ведет к самоубийству».
«Речь»
...
«Германскому правительству дан категорический отказ в выдаче арестованных в Перми германских летчиков. В отказе сообщалось, что департаментом полиции получены неопровержимые сведения, что летчики эти имели целью своего пребывания в России военный шпионаж и что уже преданы суду».
«Утро России»
...
«Вашингтон. Запрещено употребление спиртных напитков на военных судах, военных судостроительных верфях и морских станциях».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
* * *
На углу улицы Канатной и Новой, поблизости от площади, называемой так же, как улица, – Новая, поставили небольшую будку, прибили на нее вывеску «Квас», а в будку поместили квасника. Правильно, конечно, сделали, что уже загодя место заняли. Когда жара накатит, сюда, на этот оживленный угол, не пробьешься ни за какие деньги! Сейчас, понятно, торговля еще не ахти. Однако порою кое-кто и остановится:
– Почем у тебя квасок, милый? И каков? Сладкий ли? Кислый ли?