Милка-Любка сидела на крылечке и грызла семечки, доставая из кармана юбки и потихоньку сплевывая шелуху в пригоршню. Когда шелухи становилось слишком много, она совала ее в другой карман: Милка-Любка была девица чистоплотная и подсолнушные лузги, вечно хрустящие под ногами, ненавидела лютой ненавистью. Вообще в этом смысле ей в городе Энске трудно жилось, ибо здесь обитают превеликие любители семечек, которые грызут их с утра до вечера. А может быть, и с вечера до утра, судя по тому, что уже ни свет ни заря можно увидеть на энской улице человека с прилипшей к нижней губе бородой из лузги.
Наконец один карман опустел, а другой переполнился. Милка-Любка поднялась с крыльца, свернула за угол и вывернула шелуху из кармана в еще невысокую, но обещавшую вскоре буйно разрастись крапиву. Больше высыпать было некуда, до выгребной ямы далеко, и идти туда Милка-Любка поленилась. Вместо этого она подошла к будке квасника, что пристроилась с недавних пор в нескольких шагах от дядюшкиного дома:
– Налей на копейку сладкого.
– Да что ты, красавица! – зачастил квасник, играя глазами. – Зачем мелочишься? Бери целую кружку, пускай душа порадуется!
– Моя душа и так радуется, – холодно ответила Милка-Любка, считавшая за оскорбление, когда столь невзрачные, как квасник, мужичонки норовили ее раздеть… пусть даже только глазами. – И нечего зря квасом наливаться, небось живот заболит. А ты, милок, – обратилась она к продавцу семечек, который со своим мешком пристроился возле будки и безостановочно точил лясы с квасником, – насыпь мне еще семушек в карман на копейку.
Голос ее звучал так же холодно, потому что семечник статью вышел еще менее, чем квасник.
– Сей момент! – Продавец закончил расчет с одним из работяг, которые уже который день рыли какую-то канаву на противоположной стороне улицы (не скоро они чего-то нароют, если будут столько квасу пить да семечек грызть, словно дети малые, ей-ей, небось уже весь будущий заработок спустили!).
Расставшись с двумя копейками и отерев губы после сладкого и, надо сказать, очень вкусного кваса, Милка-Любка вернулась на крылечко и снова принялась лузгать семечки. Из-за чуть приоткрытого по случаю теплой погоды окна доносилось едва слышное бряканье бубенчиков. Понятно, дядя Поля уже начал девке голову морочить…
Милка-Любка конфузливо усмехнулась, приложив руку к груди, где, обернутая в платочек, была спрятана пятирублевая бумажка, вперед уплаченная за ворожбу. Хорошая барышня, добрая, приветливая. Но отчего она такая глупенькая? Да как это можно поверить, будто сердце человека против воли обладателя можно исполнить любви к определенному человеку? Ох уж эти благородные господа, такие они выдумщики… А впрочем, Милка-Любка знала и среди своей сестры, среди простых девок, целую кучу таких же дурочек. Да и сама такой была, эх, пока любила… Любовь, измышление сердечное, ведь голову туманит, а как только схлынет все наносное, истомное с сердца, глаза немедленно открываются и разум проясняется. И так отчетливо видишь пустоту, которая раньше крылась за слепящим блеском, и так легко становится жить, так свободно… Да скучно!
Вот именно, скучно. А еще почему-то холодно…
Милка-Любка поежилась и поняла, что холодно ей не от пустоты сердечной, а от ветерка, который подул из-за дома. Ага, она не так села, как раньше, а на самом сквозняке устроилась. Надо чуть подвинуться.
Она привстала, чтобы перейти на другое место, и краем глаза заметила, что к ней приближаются двое. Обернулась и покачала головой: это были Вера и Мурзик. Ну вот же зараза, вот же погибель девичья! Увел Верку из часовни допрежь времени. Неужели она закрыла церковку? Дура, вот дура! А появись кто из обители? Сестры иной раз нагрянывают словно невзначай, а на самом деле – проверить, как там мирская послушница свои дела справляет, не бездельничает ли. Верка обычно исправно сидит до темноты, но сегодня, вишь, сорвалась сразу после полудня. Мурзик, все он! А счастливая какая идет, сияющая! Улыбается, разрумянилась и стала почти хорошенькой… Милка-Любка с болью подумала, что видит сестру счастливой и хорошенькой, только когда появляется Мурзик. Ох, красавец он, что и говорить. Красавец, каких мало! И Верка небось чувствует себя сейчас красавицей, любимой и желанной красавицей, идя с ним рядом и то и дело опуская лицо в букет первых весенних желтых цветочков. Небось Мурзик собрал на первом же пустыре да сунул – на, Верка, с тебя довольно! А с нее и впрямь довольно, она за один взгляд его в огонь и в воду, на каторгу, на казнь, на смерть пойдет…
Счастливая!
Милка-Любка вдруг поймала себя на том, что отчаянно завидует своей горбатой, невзрачной сестре, завидует той глупенькой хорошенькой барышне, которая внимает сейчас вранью дяди Поли так же доверчиво, как Верка – словоблудию Мурзика. Завидует, потому что они влюблены. Потому что головы их затуманены сверкающим маревом, потому что сердца горят жаром, потому что им… не скучно им жить и не холодно. И никакой ветер тут вовсе ни при чем, и сквозняк ни при чем!
Она насупилась, исподлобья глядя на приближающуюся пару.
– Любаня! – радостно вскричала Вера, увидев недовольное лицо сестры. – Любаня, не сердись! Меня отпустили, честное слово, я не сама сбежала! Там плотники пришли пол ладить, у нас в часовне пол подгнил…
В самом деле, недавно несколько досок в церковке провалились, было такое.
Милка-Любка чуть смягчилась, но брови супить не перестала.
– Угомонись, суровая! – хохотнул Мурзик. – Гляди, монастырем закончишь. Вот смеху будет, если ты грешить бросишь да в монастырь уйдешь, а я на Верке женюсь. Пойдешь за меня, а? – приобнял он Веру за плечо.
Та смущенно нырнула носом в цветы, а когда вскинула голову, Мурзик и Милка-Любка засмеялись: ее расплывшееся в улыбке лицо было перемазано желтой одуванчиковой пыльцой.
– Господи, чумичело! – поцокала языком Милка-Любка. – Утрись, на!
Сунулась в карман за платком, однако зря только семечки рассыпала: забыла, что платок-то служил хранилищем для «синенькой». [46]
– Не горюй, своячина [47] моя будущая! – продолжал дурачиться Мурзик. – Усыплю тебя семками с ног до головы, квасом буду поить, пока не захлебнешься, только отдай за меня Верку!
«Вот пакость этот Мурзик, – без злобы, тоскливо подумала Милка-Любка. – Забавляется, куролесит, а Вера… Она же все за чистую монету принимает! Она же думает, он и впрямь… Она же умрет, если он на другой женится! Руки на себя наложит и греха не побоится!»