– Верка! – завопила Милка-Любка, бросаясь к сестре, но увидела кровавую струйку, хлынувшую из ее простреленного горла, и без памяти повалилась наземь.
Последнее, что она слышала, был визг сумасшедшей барышни:
– Бегите, товарищ Виктор!
Мурзик, словно подстегнутый отчаянием, увернулся от следующего выстрела. Сбил наземь агента, рванулся в сторону, перемахнул через забор – и исчез. Агенты ринулись за ним.
Второй городовой поддерживал бледного, еле живого Охтина.
Из-за угла выскочили еще двое городовых, привлеченных свистом.
– Расстегните мне ремень, руку перетяните, – чуть слышно скомандовал Охтин. – Арестуйте Аверьянову, глаз с нее не спускать! Да вон она, под крыльцом прячется. И свистите, нам нужна помощь! Двое со мной, в дом! Проверить всех, кто там есть!
Снова раздался свист.
Руку агенту перевязали, кровь перестала течь. Пошли в дом.
Один городовой почти тащил на себе Охтина, другой ворвался в комнаты на первом этаже. Никого нигде не нашли, только в одной, самой большой, в углу на полу сидел до смерти перепуганный старик в каких-то шкурах и драном треухе.
– Снимите с него шапку, – слабо выдохнул Охтин. – Мне воды дайте.
– Лучше бы водки вам, ваше благородие, – морщась от жалости, пробормотал городовой и рявкнул на старика: – Водка есть? Где?
Тот махнул рукой в сторону неуклюжего буфета. Городовой распахнул дверцы, схватил початую поллитровку, налил полстакана, протянул было Охтину, но спохватился, подскочил к старику:
– Может, отрава? А ну, глотни!
Тот покорно пил, стуча зубами по краю стакана.
– Хватит, ишь, всосался! – рассердился городовой, обтер край рукавом, долил водки и поднес Охтину, поддерживая его мотающуюся голову: – Извольте, ваше благородие! Махом, вы ее махом!
– Не учи отца… – вяло пробормотал Охтин, положил револьвер на пол, взял стакан окровавленной рукой, вылил в горло, зажмурился.
Городовые и старик недвижно смотрели на него. Лицо чуть порозовело, Охтин открыл глаза. Выражение их было уже вполне осмысленное.
Городовые переглянулись, довольные.
– Слава те, господи, – льстивым голосом проговорил старик.
– Шапку сними, – приказал Охтин несколько бодрее. – А, вот это у нас тут кто! Мать твою… мать твою… мать твою так, так и снова так! Поль Морт!
При звуке иностранного имени городовые испуганно переглянулись, решив, что у начальника от потери крови и от водки сделался бред.
– Глаз не спускать! – приказал Охтин одному из городовых. – Стрелять без разговоров, если попытается сбежать. Понял? Опасный преступник. Стереги, а мы наверх. Да сперва глянь, на кухне нет ли кого…
Городовой сунулся на кухню. Никого там не было, только на полу почему-то валялась грубо сколоченная лестница. Городовой глянул на нее, пожал плечами. Задрать голову и посмотреть вверх он не догадался.
Охтин шел теперь веселей, но все же ему приходилось помогать. Поднимались долго. Сунулись в одну дверь второго этажа – пусто, в другую – пусто, в третью… вошли и замерли.
Посреди комнаты валялась клетчатая юбка, рядом – шляпка с вуалеткой. Тут же раскиданы были беленькие ботиночки на пуговках. Ну и всякие такие штучки – чулочки тоненькие, нижняя юбка в кружевах, еще какая-то штуковина, которую надевают на себя дамы для образования тонюсенькой талии, как будто оная талия кому-то из мужчин нужна. Корсет, вот как это называется, вспомнил городовой. И еще вспомнил, как однажды одна дама упала в обморок на улице (жара была несусветная!) и он ее поднимал. Она была неподвижна и безгласна, а корсет у нее скрипел. Вот так ляжешь с бабой в постель, а она как заскрипит… Хотя нет, бабы -то корсетов не носят. Ну и слава богу!
Тут же, на полу, валялись и брюки, и пиджак мужской, и рубашка, и башмаки. А на диване… на диване возилась парочка. Она – в одной сорочке, спущенной с плеч, он – в сползших исподниках.
– Мать родная! – воззвал городовой восхищенно.
Те двое не услышали. Лобызались так, что воздух дрожал от стонов и чмоканий.
– Господа, вы бы прикрылись, – посоветовал Охтин, с удовольствием опускаясь на стул: не держали ноги. – А, господа! Или не слышите?
Наконец-то они отпрянули друг от друга. Барышня мигом ударилась в слезы, хотя поздно уже было, конечно, плакать, это и дураку понятно. Принялась тянуть на себя покрывало, прятаться за своего кавалера, который все норовил сесть так, чтобы ноги были скрещены, чтоб мужество его не слишком выпирало…
Лицо его показалось Охтину знакомым.
– Сыскная полиция, – вздохнул он. – Назовитесь, господа!
Молодой человек посмотрел на него, потом на городового, пожал плечами:
– Опричники… врываются, будто к себе домой… Ну ладно, ладно, я Дмитрий Дмитриевич Аксаков, сын бывшего энского прокурора.
– Вона! – удивился городовой. – А бумаги есть? Врешь небось?
Охтин устало мотнул головой. Молодой человек не врал, он и впрямь был сыном бывшего прокурора Аксакова, Охтин его узнал.
– Он, он… – буркнул со вздохом. Силы уходили с каждым мгновением. И кровь снова пошла. Плохая повязка, черт… Как бы не рухнуть в обморок… – А вы, мадемуазель? – перевел почти не видящие глаза на девушку.
– Позвольте! Имя дамы… – взвился было Аксаков, но девушка умоляюще вцепилась в его руку:
– Скажите им, скажите. Я боюсь, я боюсь…
«Ну надо же, голопупые оба, а все на «вы», – изумился городовой. – Что значит – белая кость, голубая кровь!»
– Это Александра Русанова, дочь присяжного поверенного, – нехотя проговорил Аксаков.
– Вона! – снова сказал городовой, воспринимавший мир с непосредственностью малого дитяти.
Охтин кивнул:
– Хорошо. Господа, будьте готовы к тому, что вам придется явиться в сыскное отделение для дачи показаний. Мы вас вызовем, когда понадобится.
– Вы нас в чем-то подозреваете?! – снова взвился Аксаков, бывший, очевидно, чрезвычайно обидчивым и вдобавок наглым.
«Я так подозреваю, что тебе эту девку под венец вести придется, и очень скоро!» – подумал городовой и разгладил усы, с удовольствием поглядывая на голую ножку, в забывчивости и расстройстве чувств не спрятанную под покрывало.