«Астрахань. В губернии появились зачумленные суслики».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
* * *
Это был удар…
Это был удар, какого Андрей не ждал и даже представить не мог, что такое может грянуть.
О смерти Бориски и аресте Марины Аверьяновой он узнал вечером от одного своего осведомителя, служившего в жандармском управлении. Да, слежку за опасной фигурой вели сотрудники как охранки, так и сыскного, поэтому об убийстве Бориски, Мурзика и товарища Виктора в одном лице, о кровавой сцене на улице Канатной, а также об аресте Аверьяновой стало известно и там, и там враз.
К Андрею на его сормовскую квартиру вечером примчался связной, которому поступил телефонный звонок от осведомителя (к своему-то телефону Туманский по-прежнему не подходил), и доложил о случившемся.
Туманский думал ровно три минуты (он вообще был человек, умевший мгновенно просчитать ситуацию и принять решение), потом приказал связному немедленно по возвращении домой позвонить по такому-то номеру, такому-то человеку и передать то-то и то-то. Заставил трижды повторить, убедился, что путаницы не будет, затем дал еще одно поручение. Опять заставил повторить, одобрительно кивнул и закрыл за товарищем дверь. Вошел в кабинет, достал из-под пола загодя приготовленный саквояж (не первый раз случались в его многотрудной революционной биографии аналогичные моменты, не первый… хотя всегда была надежда, что в последний!), рассовал по карманам деньги и документы, которые вынул из другого тайника, устроенного за стенкой шкафчика с лекарствами, добавил в саквояж еще сверток с продуктами (прислуга как раз нажарила ему котлет, которые Туманский обожал и бросить которые не мог, просто не мог!), большую белую сайку и термос с чаем, а потом надел летнее пальто и вышел из дома, где прожил почти полгода и куда возвратиться сможет только после победы мировой революции.
Впрочем, товарищ Павел очень рассчитывал, что после победы мировой революции для Всеволода Юрского отыщется более подходящее место жительства, чем покосившийся, с мышами под полом домишко сормовского врача. А тополь, старый тополь, росший рядом, – как ужасно, как грозно скрипел он по ночам! Того и гляди обрушится и раздавит дом!
Ну, теперь пускай давит. Доктор Туманский тут больше не живет. Apre?s nous le de?luge, как сказал кто-то из французов – классово чуждый элемент, конечно, – при короле Людовике, вот только Андрей запамятовал, котором именно: четырнадцатом, самонадеянно считавшем себя Солнцем, шестнадцатом, коему отрубили голову возмущенные народные массы, или каком другом супостате. Скоро и у нас в России, скоро и мы… кишкой последнего царя последнего попа удавим, как пророчил поэт Пушкин. Ну что ж, за эти строки, очень может статься, мы возьмем его в светлое будущее. Ну и за: «На обломках самовластья напишут наши имена!» Не за эту ведь ерунду: «Я вас любил. Любовь еще, быть может…»
Может быть. А может и не быть! Никогда нельзя гадать. Нужно все знать наверняка. Малейший просчет, малейшая попытка положиться на непроверенные факты чреваты серьезными опасностями.
Хотя… элемент случайности тоже нельзя сбрасывать со счетов.
Что-то участился он, этот элемент роковой случайности! Провал акции в Волжском промышленном банке. Провал покушения на Смольникова. Фокус, который выкинул Аверьянов. Арест Марины. И гибель Бориски…
Причем еще неизвестно, что хуже. Мертвые молчат все-таки. А живые…
Скоро улица, на которой жил Андрей, осталась позади, и он пошел бодрей.
Извозчика своего брать не стал, не поленился дойти пешком до ближней деревушки и там попросился на подводу, идущую в город. И дешевле, и безопасней. А то вдруг уже Марина выдала его и слежка установлена за всеми, кто мог быть с ним связан, в том числе и за партийным, доверенным кучером? Марина знала очень, очень много, а в том, что она его непременно выдаст, Андрей не сомневался. Брошенная женщина… Черт бы ее подрал!
И еще одной женщины он опасался – Лидии Шатиловой. Узнав о смерти Бориски, она может попытаться освободиться от власти Туманского. Черт ее знает, еще пойдет в полицию или прямиком в жандармское управление… Конечно, не будь он вынужден бежать в такой спешке, следовало бы разобраться с ней, замести следы, но… повезло Лидии Николаевне, поживет еще, так и быть.
И все же одно дело должно быть завершено. Буквально этим вечером!
Уже смерклось, когда он попросил возчика остановиться в Гордеевке, с другой стороны вокзала, и долго потом обходил железнодорожные пути, то и дело оглядываясь. Нет, слежки никакой.
Он вошел в вокзал. Присмотрелся. Нет и намека на облаву. Пассажиров мало, легко проверить. Значит, Марина пока молчит.
Будем надеяться, что помолчит еще два-три часа, а потом он будет уже далеко. И вообще, доктора Туманского больше нет. Товарища Павла – тоже. Конечно, Всеволоду Юрскому еще не пришло время выходить на арену больших событий, однако его с успехом может заменить некий доктор по фамилии Гаврилов, по имени-отчеству Данила Ильич. Эка благочестивы были родители сего господина! Трех пророков собрали для именования одного человека!
Ну, хотелось бы, чтобы эти пророки передали некоторые свои провидческие свойства человеку, который нынче находится под их покровительством. Пусть научат его предвидеть опасность, предчувствовать конечный результат.
Гаврилов, кажется, уже начал его чувствовать. Им владело леденящее спокойствие. Нынешний день – тяжелый, страшный – не только конец прежнего этапа его жизни, но и начало нового. Вот так и нужно смотреть на события, с такой точки зрения.
Сегодняшним вечером ему повезет, Данила Ильич чувствовал это. Не может не повезти. Он все успеет, хотя до отхода московского поезда оставалось всего два часа. И еще предстояло взять билеты…
Повинуясь последнему порыву неуверенности, он загадал: если будут билеты в первом классе, значит, сегодня он завершит начатое и начнет новое вполне достойно.
И что же? Билеты в кассе нашлись. Воодушевленный господин Гаврилов взял два в спальный вагон первого класса: один в мужское двухместное купе, другой – в женское. Билеты спрятал во внутренний карман пиджака, саквояж оставил в камере хранения, сказав, что заберет перед самым отправлением московского экспресса, а сам вышел на привокзальную площадь и взял лихача.
Эх, как понесся тот к мосту! Эх, как пролетел по нему! И уже изготовился было так же стремительно взлететь по крутому Похвалинскому съезду, как Гаврилов приказал свернуть на Рождественскую улицу.
Проехали несколько кварталов от Строгановской церкви, остановились напротив здания пароходства. Здесь уже стояла пролетка с поднятым верхом.