Женщина впоследствии познакомила меня с другими очевидцами — и я медленно, но верно размотала этот клубок.
После возвращения в США из той, первой поездки у меня начались приступы депрессии. Я начала бояться. Я плохо спала по ночам, мне виделись японские солдаты, вонзающие в моё тело свои штыки. Мне мерещилось, что меня насилуют целым полком. Растягивают, держат и вонзают в меня раскалённый ствол винтовки. Мне снились страшные сны. Психоаналитик рекомендовал на время отойти от расследования, воздержаться от работы над книгой, но я не могла. Как и все остальные, он полагал, что сны вызваны живостью моего воображения вкупе с многочисленными интервью, фотографиями, досье, судьбами, которые прошли через меня. Он говорил стандартные фразы и пытался поставить стандартный диагноз.
Но никакие фотографии не могли бы ввергнуть меня в моё теперешнее состояние. Никакие интервью, никакие отчёты. Это прошлое, оно уже минуло, и я не хотела брать на себя боль моих соотечественников. Я бы и не взяла эту боль, если бы она сама не обрушилась на меня.
Всё это время я понимала, что психоаналитик ошибается. И сама начала анализировать своё путешествие по Китаю. Да, я не упоминала: я прожила там три месяца. Потом я ещё дважды ездила в Нанкин и несколько раз — в Токио и в Осаку, в Японию, потому что там тоже обнаружились следы очевидцев. Только очевидцев с другой стороны. Вы же знаете структуру книги: первая часть в свою очередь делится на три главы — глаза жертвы, глаза палача, глаза наблюдателя. Скажите мне, Джон, какая из глав показалась вам наиболее живой, наиболее страшной? Глаза жертвы, конечно. Мой талант тут ни при чём. С таким же успехом я могла лучше всего написать раздел от имени японского солдата. Тем более, я писала его первым, так было удобнее. Вы скажете: я идентифицировала себя с жертвой. Я отвечу: да. Более того, Джон, я действительно ею была.
Собственно, когда я ехала в Нанкин, я не была уверена в том, что смогу написать книгу. Могло не получиться чисто технически. Могло недостать информации, старики могли молчать и отводить глаза — я не исключала никаких вариантов. Даже после десятка интервью и двух недель в Нанкинском архиве я понимала, что результатов едва хватает на первую главу первой части. Кое-какие ниточки ещё имелись, например, поездка в Японию. Но я не видела всего полотна.
То, что уверило меня в успехе, произошло к концу третьего месяца пребывания в Китае. Хотя «успех» — странное слово в контексте моего рассказа.
17 декабря 1937 года, после четырёх дней непрекращающейся кровавой вакханалии, в город торжественно въехали генерал Иванэ Мацуи и принц Ясухико Асака. Шестой дивизион генерал-лейтенанта Тани расчистил для них город. Дорога была вылизана языками китайцев. Асака ехал вдоль стройных рядов своей армии на изящном гнедом жеребце и восхищался чистотой и красотой побеждённого города. Конечно, он знал обо всём, что предшествовало его приезду. Более того, он не стал ограничивать Тани ни в чём. Взял город? Он твой, делай с ним всё, что угодно. Он и выдал официальную санкцию на безжалостное уничтожение местного населения.
Одной из моих задач было пройти тем же путём, что и Мацуи с Асакой, проследив, какие улицы и места были расчищены для визита командующего. Часть трупов успели спрятать или даже сжечь, оставив только «демонстрационные» головы на кольях. Но стоило отойти от главной улицы в сторону, как ты спотыкался об изувеченных мертвецов.
Мацуи был в это время болен, и главным для него было удержаться в седле. Все «трофеи» принадлежали Асаке. И самое главное, что он, основной, в общем, виновник резни, стал единственным, кто не попал под военный трибунал после войны. Тани и Мацуи повесили, как и всех офицеров, принимавших участие в резне, а Асака получил от Макартура неприкосновенность как член императорской фамилии. Кстати, 20 декабря Мацуи писал в своём военном журнале, что такое поведение солдат недопустимо и позорит Императорскую армию. Писал для себя, потому что вслух сказать этого просто не имел права.
Я прошла весь маршрут — от старого въезда в город до центра — пешком. Расстояние было не столь и велико, а поездка на автомобиле не позволила бы сформировать полноценную картину. Хотя, если честно, с тех пор планировка изменилась настолько, что никаких следов Нанкина тридцатых годов не осталось.
Я свернула с проспекта на одну из небольших улочек, тех, что сохранили в себе старый Нанкин. Я пыталась представить, как выглядел город тогда, в зимние дни тридцать седьмого года. И не могла. Каждое здание, построенное до войны, казалось, впитало в себя кровь горожан. У каждой стены мог лежать мертвец. Возможно, вот здесь, на этом крыльце, офицеры распяливали девочку, вытащенную прямо из-за школьной парты. А об этот столб разбивали голову младенцу. А здесь… Да, я шла и пыталась представить себе всё это. У меня плохо получалось. Тем более сложно было осознать, что всего в паре сотен ярдов по главной улице ехал принц Асака, глядя сверху вниз на своих подчинённых.
И я пыталась заставить себя увидеть. Я заставляла себя представлять эти картины, вживаться в роль, становиться жительницей Нанкина тридцатых. Я пыталась стать изнасилованной девочкой, обезглавленным солдатом, закопанным заживо земледельцем, пронзённым катаной прохожим. Я пыталась — до слёз, до головной боли, я пыталась избавиться от автомобилей на улицах, от стеклянных небоскрёбов, от неоновых реклам.
Я присела на скамейку и смотрела на каменное здание напротив, старое здание, наверное, восемнадцатого века. Ветер шевелил мои волосы, шумел в бумажных фонариках на вывеске забегаловки — и принёс мне газету. Её просто приволокло по асфальту. Этот жалкий, нечётко отпечатанный листок прибило к моей ноге, как прибой прибивает к скалам обломки кораблей. Я подняла газету и расправила её. Она была покрыта грязью, в нескольких местах порвана, затёрта. Конечно, первым делом я обратила внимание на название. «Шанхайские новости», Shen Bao. Меня передёрнуло. Дело в том, что Shen Bao была официально закрыта в 1949 году — я знала это, поскольку провела много времени в архивах, разбирая китайскую прессу за 1937–1938 годы. Я посмотрела на дату: декабрь 1937. Точного числа указано не было. На первой полосе шла речь о японской доблести и заслугах японцев в деле приобщения диких китайцев к цивилизации. Прояпонский листок, не более. Но как? Как он оказался здесь, в моём времени, у моих ног?
Я отвела взгляд от газеты и поняла, что асфальта больше нет. Есть мостовая. Здание напротив почти не изменилось, только светящаяся вывеска харчевни сменилась деревянной. Людей на улице не было, стояла дикая, пронизывающая тишина, точно город вымер. Лишь ветер по-прежнему свистел в бумажных фонариках — они остались на своём месте.
Я встала и огляделась. Мне не было страшно. Скорее — странно. Удивление перевешивало все остальные чувства. Я сделала несколько шагов. Как назло, я была на высоком каблуке, он проваливался в щели между камнями мостовой. Туфли пришлось снять и положить в рюкзачок. Я шла босиком по улице по направлению к центру. Небоскрёбов не было видно — они пропали. Никакой дымки, как показывают в фантастических фильмах, никакого тумана. Просто пустой старинный город.
Потом появились звуки. Сначала — далёкий звон колокола, потом — выстрелы, тоже отдалённые. Затем — голоса, крики. Если бы я закрыла в тот миг глаза, город бы уже не казался пустым. Все шумы города звучали совершенно отчётливо, точно вокруг и в самом деле были люди. Но никого не было, пустота.