«Да, серебряное кольцо за победу над десятью равными тебе воинами заслужить непросто. Но это талисман, и очень сильный. Обладателей таких колец убивают очень редко, и неудивительно – опытный ветеран умеет выжить почти при любом раскладе. А Афоня-то молодец! Лучнику редко грудь в грудь схватываться приходится, а у него уже шесть побед на счету. Еще четыре – и будет тянуть жребий при дележе добычи вместе со стариками – сразу после сотника и десятников. Римляне таких ветеранов в третий ряд ставили, и считалось, что если дело до них дошло, то битва была очень тяжелой. Даже пословица латинская есть… не помню».
– Но все равно дите ж еще! – Илья не желал оставлять интересующую его тему. – Малец, а столько народу накрошил и в таких переделках выжил!
– Бывает…
– Конечно, бывает всякое, но я вот поспрашивал, и оказывается, что он еще с двумя мальцами в Турове троих татей уложил, а еще одного покалечил.
– Ты еще не все знаешь. Если подумать, так жуть берет.
Афоня выдержал многозначительную паузу, и Илья тут же «повелся»:
– А что такое? Почему жуть?
– Лука пленных допрашивал, они такое рассказали! Он, когда один на дороге остался, сначала троих уложил, которые его живьем взять хотели. А потом начал с ними лаяться, пообещал яйца отстричь. И сделал! Так одному прямо в мошонку болт и всадил, его потом нашли – лежит под елкой скрюченный, кровью истек. А Михайла еще больше в раж вошел и так их вожака срамными словами поливать начал, что у лесовиков уши чуть не поотсыхали. Ребята из любопытства просили повторить, а те не могут, только фыркают да хихикают. А ты говоришь: тринадцать лет.
– Вот-вот. А ты бы так смог? Раненый, один против тридцати, а к тебе подойти боятся. Бьешь на выбор туда, куда пообещал, да лаешься так, что матерые мужи чумеют. Где и выучился-то?
По голосу обозника было не понять, чем он больше восхищается: храбростью мальчишки или его умением ругаться.
– Не, Илья, это еще не все, – продолжил накручивать ужас Афоня. – Ты слыхал, как он того лесовика, который его пса убил, уделал? Живого места не оставил, а выл, говорят, как волчара, аж кони шарахались.
– Слыхал, а что тебя удивляет? Он первый раз в жизни боевого товарища потерял, пусть и пса, но к животине иной раз сильнее, чем к человеку, привязываешься. Не было у тебя еще товарища, которому ты жизнь спасал, а он – тебе. И не дай бог такое пережить, по себе знаю.
– Не в товарище дело, – гнул свою линию Афанасий. – Илья, тут пострашнее. Лука, когда мы из Ратного к ним на помощь прискакали, по всем следам сам прошел, чтобы понять, что там делалось. Ты же знаешь: он дотошный. С ним Тихон и Петька Складень ходили. Вернулись оба бледные, глаза как плошки, и есть отказались. А ребята-то бывалые. Ну мы их расспрашивать, а они даже говорить поначалу не хотели.
В общем, нашли они в лесу сани, а в них месиво кровавое, даже не разобрать, сколько народу там смерть приняло: то ли двое, то ли трое. Рубили их так, что и сани в щепки. А вокруг саней следы Корнея и Михаилы. Представляешь? А потом, в другой стороне, нашли в лесу одного живого. Тут еще жутче: уши, нос и язык отрезаны и подколенные жилы посечены. Так в лесу живым и брошен, а около него следы конские и Михаилы. Вот тут и подумаешь. Если все вместе сложить, просто жуть берет. С виду-то – обычный отрок и разговаривает вежливо, разумно. Даже помочь обещал и зла не держит за то, что бросили на дороге.
Собеседники на некоторое время умолкли, потом Илья продолжил:
– Жутко, конечно, но неудивительно. Лисовинов корень. Слыхал про сотника Агея, Корнеева отца?
– Ну был такой, давно уже. Лет тридцать, наверно.
– Больше сорока лет назад он тогдашнего сотника своими руками зарезал, у всех на глазах. За то, что тот сотню чуть не под полное истребление подвел. А потом приказал каждому из оставшихся ратников по пять холопок обрюхатить, а детей самим воспитывать, чтобы, значит, пополнение выросло. А попу, который ему пенять за это надумал, с одного удара три зуба вышиб.
– Сотника… ничего себе! Это что же, мой отец от холопки мог родиться?
– Неважно, что от холопки, – отозвался Илья наставительным тоном, – важно, что от ратника и ратником воспитан!
– Так и сам Корней…
– Нет, Лисовины свою кровь чтят, непростая она.
– Как это? – не понял Афоня. – Что значит «непростая»?
– Ну, во-первых, у них в каждом колене какая-нибудь из баб обязательно двойню рожает. Вот у Корнея первенцами были Фрол и Лавр.
– Имена! По трезвости и не выговоришь.
– По пьянке еще труднее, – со знанием дела пояснил Илья – Это ему поп тот так отомстил, сейчас-то имена детям сам выбираешь, а тогда строго было: поп в святцы заглянул да и окрестил, родителей и не спрашивал. Болтали, что Агей его за это еще раз отлупил и проклятия не побоялся. Ну а у Фрола и Лавра тоже по двойне рождались. У Фрола сначала две девки – Анька и Машка, потом вот Михайла, потом младшие – Семен и Евлампия, а у Лавра первенцы – Кузьма и Демьян.
– Слушай, а почему Корнея еще Корзнем кличут? – не в тему перебил обозника Афоня.
– Ты только при нем не помяни, не любит он.
– Да знаю я, любопытно просто.
– Тут три разные истории рассказывают, какая из них вернее, не знаю.
Чувствовалось по голосу, что Илья сел на любимого конька, можно было быть уверенным, что озвучены будут все три версии.
– Первая история совсем простая. Вроде бы добыл Корней в бою с ляхами дорогое корзно – плащ княжеский – и долго в нем ходил и величался. Отсюда и прозвище.
Вторая история смешная. Будто бы еще ребенком совсем малым залез Корней из шалости в корзину с бельем, а бабы ту корзину на речку полоскать понесли. Он сидел, сидел, а потом как заорет дурным голосом. Бабы напугались да корзину в речку и уронили. Вот он в корзине плывет и орет, уже не каверзы ради, а от страха. Ну и стали корзинкой дразнить, а потом как-то в Корзня превратилось.
А третья история опять про ляхов. Сошлись как-то две рати – наша и ляшская, и так вышло, что ни у нас, ни у них интереса к битве нет, а разойтись миром зазорно, вроде как испугались. Стоят, стоят, а делать-то что-то надо. Стали с той и с другой стороны молодцы выезжать и соперников вызывать на поединок. Сначала все поровну получалось: то наш одолеет, то их. А потом вышло так, что оба поединщика убитыми оказались: столкнулись, и оба насмерть.
И стали после этого ляхи одолевать. Вернее, один лях. Одного нашего из седла вышиб, второго, потом еще одного мечом зарубил. После этого наши засмущались, а лях ездит между ратями и насмехается. И тогда выехал против него Корней. Молодой был, неженатый еще. Съехались они, ударили копьями в щиты – и… ничего. Оба в седлах удержались. Съехались еще раз – то же самое. На третий раз у Корнея копье сломалось, но кто-то из наших ему свое кинуть успел, пока лях коня разворачивал.