— А какой он, Любим? — спросила Аринка, присаживаясь рядом с мальчишкой. — Расскажи мне про него, а то тут о нем все, как твоя матушка, думают. Один ты сказал, что добрый он. А я вот тоже чувствую — добрый.
— А ты его не боишься совсем, — улыбнулся ее собеседник. — Я же вижу. Только ты меня Любимом не зови — лучше, как все, Дудариком. Я уже и привык. Дядька Андрей говорит, что у меня душа в дудочке живет…
— Говорит? — вскинула брови Аринка.
— Ой, ты не проговорись только никому, — мальчишка испуганно оглянулся — не слышит ли кто. — Мы с ним разговариваем, только про это не знает никто… да и не поверят они, а тебе можно.
— Он что, говорить может? — недоверчиво переспросила Аринка. — А почему тайна?
— Потому что со мной он не так, как все, разговаривает, и о другом… И не хочет, чтоб про то знали. Говорит, прочие его и так понимают.
— Я не проговорюсь, — пообещала Аринка серьезно. — Ты только мне расскажи. Может, он и со мной когда-нибудь так говорить начнет?
— С тобой? — хитро поглядел на нее Дударик. — Может, и начнет. Ты ему нравишься.
— Это он тебе говорил? — Аринка с трудом сдержалась, чтобы не схватить мальчишку за руку, так у нее сердце ухнуло при этих словах.
— Нет, я сам вижу, я же не дурной. Он, наоборот, о тебе не говорит. Ты думаешь, я мал, так и не понимаю ничего, да?
— А как ты его понимаешь? Ну что запретил? У вас знак есть какой-то, чтобы слова обозначать или что?
— Да не знак — музыка. Музыкой все передать можно, только это не все чувствуют, понимаешь? Вот слушай…
Дударик поднес к губам свою дудочку и сыграл на ней коротко, словно одну фразу произнес. Аринка прислушалась и сказала нерешительно:
— Будто ты приветствуешь кого-то?
— Да, и ты слышишь, — кивнул мальчишка. — А если привыкнуть, так все понимать можно. Мы с дядькой Андреем уже знаешь как наловчились? Что угодно он мне сказать может, а я — ответить… и слов не надо.
— Так он что, тоже на дудочке играет? — изумилась Аринка. Андрея, играющего на дудочке, она совсем представить себе не могла.
— Нет… — покачал Дударик головой. — Это я на дудочке. В первый раз совсем случайно получилось. Я-то давно понял, что дудочкой говорить можно. Ну и когда, бывает, словами нельзя сказать, а душа просит, я так и говорю. Вот как-то раз сидел так же, как сейчас и… — Мальчишка засмущался, но признался: — Мамка меня в тот раз наказала зазря, не виноват я был. И так обидно стало, но нельзя же показать — мальчишки задразнят. Вот я и жаловался, чтобы никто не слышал. А дядька Андрей подошел и понял все. — Дударик улыбнулся. — Ну почти… всё мы уже потом с ним научились. А я тогда хотел и его научить на дудочке, ну чтобы и он мне отвечать мог, а он свистеть хорошо умеет — с переливами, щелчками разными. Если он захочет, то на его свист даже птицы откликаются.
— И о чем же вы беседуете?
— А! — Дударик махнул рукой. — Так просто болтаем.
— А все-таки о чем? Ну, к примеру, в последний раз?
— Ну я, например, говорю: «Хорошая погода, солнышко», — а дядька Андрей отвечает: «Жарко, в доспехе свариться можно». Я ему: «Так хорошо же, ни дождя, ни грязи», — а он говорит: «От нужников воняет».
Аринка прыснула, представив этот разговор, да и Дударик засмеялся.
— Да? И как же по-вашему будет нужник?
— Никак, я ж тебе говорю — мы не словами разговариваем… — Дударик умолк, затрудняясь объяснить свои ощущения. — Тут чувствовать надо. Вот ты же почувствовала, что я приветствую кого-то.
— Да, свистел ты приветливо, — улыбнулась Аринка. — Словно увидел кого-то, кто тебе мил… И что же, вы так о чем угодно говорить можете?
— Ага! Мне вот бабушка покойная рассказывала, что у древлян все воины умели свистом разговаривать. Враг по лесу идет, думает, это птицы поют, а на самом деле это древляне между собой перекликаются. Воеводу, который это придумал, Соловьем прозвали.
— Молодец, Дударик, здорово ты рассказываешь, только… — Аринка замялась, — этому все могут научиться? А я смогу?
— Вообще-то не все, — мальчишка погрустнел. — Мало кто может. Больше всего просто что-то улавливают, но мало совсем. Тут ведь такое дело… тут не умом понимать, а нутром ощущать надо. На всю воинскую школу чуть более десятка, наверно, наберется, даже музыканты не все могут. А есть еще такие, кому медведь на ухо наступил. Для них даже музыка — просто шум. А еще такие есть…
Дударик задумался, пытаясь подобрать определение, потом сам себе кивнул:
— Бесчувственные, вот! Которые ни радоваться, ни огорчаться по-настоящему не умеют и чужой радости или горя не понимают.
— И много таких?
— Ну всех я не знаю. — Дударик пожал плечами. — Но многие. К примеру, Первак тот же. Он вообще как истукан деревянный… Нет, не так. Он и смеется, и разговаривает, ну как… — Мальчишка растерянно поводил в воздухе руками, не находя слов. — Не знаю, как сказать… — И вдруг проиграл что-то на своей дудочке. Аринка нахмурилась, вслушиваясь в переливчатые трели и пытаясь сообразить, и вдруг сама догадалась:
— Как по приказу?
Дударик удивленно уставился на нее, словно с запозданием осознал смысл «переведенной» фразы.
— Ой! Правильно сказала! Надо же, тоже понимаешь! — тут же разулыбался. — Вот даже сейчас поняла лучше меня. Он будто думает: «Вот сейчас надо засмеяться», — и смеется, а самому, может, и не смешно. Сам себе приказывает! Вот!
— А кто лучше всех тебя понимает? Ну кроме Андрея.
— Лучше всех — Прошка. Так он и скотину, и зверей понимает, а те тоже говорить не могут, — и тут же смутился, поняв, что ляпнул. — Я не про то, ты не подумай…
Аринка кивнула — поняла, что не хотел мальчишка Андрея обидеть.
В тот раз они с Дудариком хорошо поговорили. И сестренок ее помянули — Дударик сказал, что Андрей его просил за девчонками при случае присмотреть, он и Аринке это пообещал, — она бы и про Андрея хотела еще расспросить, но тут уже и на ужин пора было сигнал давать. Дударик спохватился, когда услышал, что дежурный отрок у казармы кричит, его зовет, и убежал. Но прежде пообещал ее научить их язык понимать. Тоже — тайком от прочих…
Вот так почти незаметно и подошла суббота. Это только первый день Аринке нескончаемым показался, остальные будто в единый миг пронеслись. В субботу у всех женщин крепости был банный день. В прочие дни, кроме воскресенья, две бани, расположенные в дальнем конце острова на берегу Пивени, топились для мужей и отроков — их было в Михайловом городке не в пример больше, и приходилось строго соблюдать очередность. О строительстве дополнительных бань уже подумывали — больше трех заходов не сделаешь, всем известно, что четвертый пар — для банника, вот и теснились. Хорошо хоть плотники поставили себе еще одну в посаде, а то совсем беда была бы. Сейчас же в одной бане мылись холопки, в другой — вольные: девки из девичьего десятка, сама Анна и Плава, а теперь и Аринка с девчонками и Ульяна. Пока что больше вольных женщин в крепости не было, но скоро сюда семьи наставников должны были перебраться. Правда, надеялись, что на усадьбах в посаде у всех тоже свои бани будут.