– Может быть. – Многозвездный генерал откинулся в кресле. – Но на чем основаны все эти логически непротиворечивые построения, а?
– Поверьте, господа, у многих из этих выводов есть фактическая опора.
– Мы с вами обсуждаем возможность, господа генералы и адмиралы, – добавил Луи Саржевский, – на сегодня только возможность. Но тем не менее нас интересуют ваши мнения, особенно возражения.
– Хорошо, – расплылся в отработанной штабной работой улыбке многозвездный генерал, – послушаем «науку» дальше.
– Основная мысль уже выражена, господа военные, – сухо подвел итог Ник Эпштейн. – Меня интересуют ваши конкретные вопросы. Очень желательно, чтобы дискуссия получилась интересной.
– Мы ее вам гарантируем, – снова расплылся в улыбке многозвездный генерал.
И вновь перед глазами суженый, стиснутый призмами мирок, переотражение реального, такого далекого для окружающих людей мира. Его можно удалять, приближать, вертеть вправо-влево, с ним можно играться – он управляем, но обычно он пуст, неинтересен. Однообразная серость, и нет смысла вертеть рукоятки, плодя дубликаты мертвого горизонта. Может, он не существует? Этот мир – отражение. Однако тогда совсем все на свете полная фикция: мы все горим отраженным сиянием, и предметы вокруг нас обычно не пылают собственным огнем. А поэтому система зеркал не рождала что-то новое под солнцем – она была просто хитрым способом подглядывать в щель, оставаясь самостоятельным, боящимся света привидением.
Сергей Макаренко – главное местное привидение – убрал глаза из резиновой муфты и привычно крутанул бесшумную рукоятку-колесо, втягивая в нутро мачту перископа, словно иголку шприца. Растаяла краткосрочная пуповина, соединяющая замкнутый мир советской субмарины с поверхностью. И снова нужно было ждать. Он связался с акустическим постом: заскрежетала, зашелестела в ушах, отдаваясь в челюстях, мембрана искаженных голосов. Черти тыловые, раздраженно подумал Макаренко, имея в виду инженеров-разработчиков, мы тут за каждый лишний децибел матросу по шапке даем, а они микрофоны нерезонирующие изобрести неспособны.
Там, на посту акустиков, ребята вершили чудеса – свою обычную повседневную службу, – пронизывали слухом километры черной, шевелящейся гидросферы. Они уже видели то, что безуспешно надеялся втянуть в объектив Сергей Сергеевич Макаренко – конвой американцев, железных сопроводителей президента, всю королевскую рать. И сигнал от этой корабельной армады рос, и перла эта силища прямо на притихшую рыбу-пилу, прячущую покуда свой глазастый шприц от радиолокационных штучек-дрючек империалистов. И главное было, чтобы эта банда не свернула в сторонку в противолодочном либо еще каком-нибудь маневре.
– А хочешь, господин Ричард Дейн, я расскажу тебе одну правдивую историю? – сказал однажды Панин после пары бокалов недорогого, но очень неплохого крымского вина. – Только рассказывать буду на русском, мне так удобнее, приятнее, да и вообще, эта маленькая повесть достойна изложения в подлиннике, а тебе лишняя практика в языке не помешает.
– Валяй, – ответил на это американский шпион Дейн.
– Судя по выводам современной науки, личностная память не передается по генетической цепи, по крайней мере у человека, но вот уже много лет меня преследует ночами один и тот же кошмар. Он бывает не всегда, иногда я не вспоминаю о нем полгода и более. То, что мне снится, произошло реально, я знаю об этом точно, из уст моего деда. Впервые я услышал от него эту историю, непосредственно предназначенную для меня, очень давно, будучи подростком, но и до этого я ее знал: еще совсем маленьким, я, крутясь около взрослых, воспринял ее дословно, когда дед за бутылкой – похожего на наше – вина пересказывал ее кому-то из собутыльников. Дед давно умер, и теперь я не могу расспросить его еще раз, сам будучи зрелым, умудренным опытом человеком. Учитывая все это, я не знаю, являются ли мои ночные страхи подтверждением наличия генетической памяти или же просто отголоском услышанного в детстве, ведь тогда все происходящее просто творческая работа нашего гениального правого мозгового полушария. Очень хотелось бы, чтобы это было первым, ведь дальтонизм может передаться через поколение, не от отца к сыну, а уже к внуку? К моему счастью, я различаю цвета, в отличие от деда, но если я получил мой кошмар от него, тогда я счастлив: обладать живым свидетельством жизненных переживаний предков – что может быть интереснее?
Этот сон начинается всегда одинаково: я еду в открытом автомобиле. Машина движется быстро, но меня все время болтает из стороны в сторону – шофер объезжает рытвины. В машине нас всего двое. Мотор равномерно урчит, и встречный напористый ветерок, резво огибая ветровое стекло, относит прочь надоедливые бензино-масляные пары. Вокруг редкий смешанный лесок, некоторые деревья уже начали менять окраску, неимоверная красота сочетания зеленого, желтого и красного. Хочется жить. Эта идиллия длится довольно долго: ничего не происходит, просто наплывает и наплывает под шины грунтовка. Идет сентябрь, это я знаю точно.
Потом мы оба различаем тончайшее гудение, словно атакующее злобное, голодное бдение назойливого комара. Еще не покидая блаженной безвестности, я оборачиваюсь назад. Мешает тяжелый кобур: некоторое время я поглощен этой помехой – куда мне торопиться? Покуда я сдвигаю его вдоль ремня, едва различимый писк переходит в ровное механическое бормотание, как будто в середине ночи вы сквозь двойную стену слышите чью-то беседу. Я уже полностью развернулся и поднимаю голову: там, в голубом промежутке неба, между сверкающими вершинами кленов…
Он идет прямо на нас. Тщетно пытаться убежать или прятаться – он растет на глазах. Он не следует законам логики, он не собирается играть в скорости приближения, как Ахиллес с черепахой: он ведет войну. Это «Фокке-Вульф». Он предназначен для завоевания превосходства в воздухе, но чем теперь ему заняться, когда превосходство достигнуто? Именно поэтому он ищет добычу, а может, развлекуху? Он уже прицелился и держит руку на кнопке.
Шофер тормозит так, что мы едва не вылетаем через голову. Некогда открывать двери. Не сговариваясь, мы вываливаемся по обе стороны «газика» и бегом, бегом к лесу. А уши уже звенят, глушатся треском сдвоенного пулемета. И рвутся фонтаны пыли вдоль дороги, и стонет железный капот, дырявясь и вспучиваясь, и нельзя оглянуться, нет времени даже дышать, а не то что оглядываться. Мы бежим в разные стороны, интуитивно надеясь, что на выборе следующей после автомобиля мишени он потеряет хотя бы долю секунды. Не знаю, сколько он потерял, но он сделал выбор…
Когда, достигнув первого клена, я наконец оборачиваюсь, он снова заходит сверху и движется на меня. Секунды прессуются и одновременно тянутся в длину, как жвачка, если ее медленно тянуть пальцами. Я уже не слышу урчания двигателя, и поле моего зрения сужено, как в подзорной трубе. Это невероятно, но среди окружающего хаоса я вижу лицо летчика: он ухмыляется, он вовсю наслаждается боем и своим божественным всесилием. Он уже жмет гашетку, а я снова бегу, бегу зигзагами, сбивая ему прицел. Там позади крупнокалиберные пули тупо хлюпают в землю, мою родную землю, которую мы не смогли защитить. Теперь она принимает на себя предназначенную для меня порцию смерти. Мне надо бежать, у меня еще нет детей и нет внуков, которым впоследствии будет мерещиться это происшествие. А «Фокке-Вульф» обгоняет меня: он все-таки очень быстрый и не для таких вещей предназначен. Я почти не успеваю видеть его – он все время за деревьями. Не знаю, может быть, ему сверху гораздо удобнее смотреть? Вот, в клочке неба, я наблюдаю, как он мелькнул, взмывая вверх. А сердце у меня уже вываливается наружу: он может даже не пристреливать меня, если захочет, он просто может загнать меня, как загоняют лошадь. Но он хочет покуражиться, он хочет стрелять. И я снова бегу, и мир вокруг все более сужается: я уже не вижу, куда наступают ноги, не слышу, как сверху осыпаются срезанные очередями ветки, только пульсация крови в висках, только красная пелена перед глазами и только каким-то боковым зрением я продолжаю видеть лицо пилота. Потом что-то обжигает подошву, я шарахаюсь оземь со всего маху и уже в состоянии столбняка откатываюсь в сторону или хочу откатиться…