Но у Руна не было времени для подобных любезностей. Пройдя мимо Амбросе, он взбежал по лестнице, оставив падре далеко позади, и самостоятельно прошел по темным переходам, пока не оказался перед дверью из красного дерева, ведущей в кабинет Бернарда.
— Рун? — окликнул его изнутри кардинал, раскатисто, с латинским акцентом произнося звук «р»; в голосе, которым он произнес это имя, слышалась мягкость и теплота дружбы, проверенной веками. — Входи же, сын мой.
Рун вошел в комнату, освещенную одной белой свечой, горящей в изящном золотом канделябре. Даже в этом слабом свете он увидел усыпанный драгоценностями шар возле массивного письменного стола, старинное деревянное распятие, висящее на стене, и ряды томов в кожаных переплетах, закрывающие одну из стен. Корца вдохнул знакомый воздух, пропитанный запахами пергамента, кожи и пчелиного воска. За прошедший век в этой комнате ничего не изменилось.
Бернард поднялся ему навстречу. На нем было полное облачение кардинала, сшитое из малиновой ткани, поблескивающей при свете свечи. Он тепло приветствовал Руна, заключив его в объятия и ничуть не смущаясь мерзким запахом крови беспощадного волка, которой была залита его одежда. Бернарду — а он и сам был сангвинистом — довелось в прошлом участвовать во множестве сражений, и его совершенно не смущали такие, вполне естественные, последствия жестокой борьбы.
Подведя его к столу, кардинал пододвинул стул поближе.
— Садись, Рун.
Покорно сев, Корца постарался устроиться на стуле поудобнее, впервые почувствовав боль от недавно полученных ран.
Бернард, вернувшись в свое кресло, поставил на стол золотую чашу, наполненную освященным вином, и подвинул ее к Руну.
— Ты немало настрадался за эти последние часы. Пей, а потом мы поговорим.
Рун взял чашу за ножку, вдохнул аромат вина: резкий с легким запахом дуба. У него было сильное желание выпить его, но он колебался. Ему не хотелось ощущать боль, причиняемую епитимией, опасаясь, что она будет отвлекать его от разговора. Но в то же время его тревожили и напоминали о себе раны — а ведь и они тоже могут отвлечь его.
Решившись, Рун взял чашу и осушил ее, затем наклонил голову, так чтобы Бернард не видел выражения его лица, и стал ждать. Посетит ли его сегодня ночью снова видение Элисабеты, чтобы напомнить ему о его грехе? Хотя зачем это — ведь он совершил и более тяжкий грех, который будет тяготеть над ним вечно…
Рун, стоя на коленях на холодной сырой земле, молился возле надгробия своей младшей сестры. Безлунная ночь окутала его темнотой, еще более черной, чем надетое на нем семинарское одеяние. Даже звезды прятались за облаками, застилающими небеса.
Будет ли когда-нибудь снова сиять в его сердце свет радости?
Он всматривался в даты, выбитые на надгробном камне.
Меньше чем через месяц после родов смерть забрала ее и малютку-сына. Без крещения и отпущения грехов ребенок не мог быть погребен вместе с матерью. Она упокоилась здесь, на освященной земле, а ее дитя не могло лежать рядом с ней.
Рун навестит его маленькую безымянную могилу позднее.
Каждую ночь после похорон сестры он потихоньку, дождавшись, пока все заснут, уходил из монастыря, чтобы молиться за нее, за ее сына и за успокоение печали в своем сердце.
Он услышал мягкие шаги за своей спиной.
Оставаясь коленопреклоненным, он обернулся.
К нему приближалась какая-то окутанная тенью фигура. В темноте Рун не мог различить черты лица приближающегося человека — но незнакомец не был священником.
— Благочестивый, — прошептал он, в его незнакомом голосе чувствовался иностранный акцент.
Сердце Руна забилось чаще, пальцы потянулись к нагрудному кресту, но он усилием воли заставил себя не расцеплять пальцы и держать руки по-прежнему сжатыми вместе.
Да и была ли у него причина опасаться этого незнакомца, в поведении которого не было ничего угрожающего?
Рун, склонив голову в поклоне, уважительно приветствовал этого человека:
— Вы поздно пришли на кладбище, друг мой.
— Я пришел затем, чтобы выразить свое уважение усопшим, — ответил он и обвел рукой с длинными белыми пальцами расположенные вокруг могилы. — Так же как и вы.
Леденящий ветер подул над погостом, уставленным каменными крестами и высеченными из камня ангелами, взметая последние осенние листья и принося с собой запах смерти и разложения.
— Тогда я оставлю вас с миром, — сказал Рун, поворачиваясь спиной к могиле, в которой его сестра нашла свой последний приют.
Неожиданно для него незнакомец вдруг опустился на колени рядом с ним. На нем были щегольские бриджи и кожаная куртка с поясом. Дорогие, начищенные до блеска черные туфли были в грязи. Несмотря на хриплый голос и акцент, его изящная и дорогая одежда свидетельствовали о его благородном происхождении.
Чувствуя нарастающее раздражение, Рун повернулся к нему; ему сразу бросилось в глаза то, что у незнакомца длинные черные волосы и белесые брови. Его припухшие губы искривились в улыбке, хотя Рун, как ни старался, не мог понять, что его рассмешило.
Ну всё… уже и так поздно.
Рун, намереваясь подняться с колен, подобрал полы своей грубой измятой сутаны. Но подняться ему не удалось — незнакомец, заломив ему руку за спину, уложил спиной на влажную землю, словно собираясь заняться с ним любовью. Рун открыл было рот, намереваясь закричать, но этот человек накрыл своей холодной ладонью его рот и часть лица. Рун пытался сбросить его с себя, но его противник, захватив одной рукой оба его запястья, держал их без всяких усилий, словно это были ручонки младенца.
Рун продолжал сопротивляться, но этот мужчина, крепко держа, пригибал его к земле. Прижимаясь своей колючей щекой, он повернул голову Руна так, чтобы обеспечить доступ к его шее.
Неожиданно Рун все понял, его сердце лихорадочно забилось. Он уже слышал рассказы о таких монстрах, но никогда не верил им.
До этой минуты.
Острые клыки впились ему в горло, забирая его чистоту и непорочность, оставляя только боль. Он закричал, но ни одного звука не раздалось из его горла. Боль медленно превращалась во что-то другое, во что-то мрачное: блаженство охватило его…
Кровь Руна, пульсируя, вытекала из него, сразу же попадая в голодный рот незнакомца, холодные губы которого от притока его крови становились теплее.
Корца не прекращал борьбу, но сейчас уже с меньшими силами — потому что, если говорить правду, он и не хотел, чтобы этот человек прекращал свое дело. Его рука поднялась и помимо его воли прижала его лицо к своему горлу. Он понимал, что грешно предаваться подобному блаженству, но сейчас его это не заботило. Грех перестал что-либо значить для него: только бы чужой язык подольше оставался в ране на его горле, а острые зубы вгрызались бы в его мягкую нежную плоть — вот чего он желал сейчас.