— Ника?!
— Все нормально, — глухо сказала она. — Сейчас я встану и пойду в ванную.
— Мы что, свалились с кровати?
Ее безупречная женственная спина дрогнула, должно быть, она пожала плечами.
— Наверное.
— Я не заметил.
— Я тоже не заметила.
Тут он вдруг подумал, что должен все ей объяснить.
Все сразу и желательно так, чтобы было понятно раз и навсегда. Олег Петрович, как любой нормальный мужчина, терпеть не мог объяснений!..
— Ника, — начал он и закинул руку за голову. Что-то ему там мешало, и, пошарив, он вытащил из-за головы ее лифчик, черненький и довольно поношенный. Олег держал его за лямку, и он болтался у него перед носом, как дохлая крыса. Ника вдруг стремительно приподнялась, выхватила у него лифчик и затолкала за себя.
Щеки у нее стали пунцовыми.
— Ника? — очень удивился Олег Петрович.
— Я не хочу с тобой разговаривать, — сказала она, как ему показалось, совершенно равнодушно.
— Почему?
— Потому что не о чем.
Он растерялся. Он только что все собирался объяснить ей — раз и навсегда! А она не хочет слушать?!.
Приподнявшись на ковре — он следил за ней изумленно, — она неловко потянулась и стала за угол тащить с кровати громадное, тяжеленное английское покрывало. Рукой она прикрывала грудь.
— Что ты делаешь?!
— Я не хочу, чтобы ты меня видел.
— Да ведь я уже видел!
Она на него даже не взглянула. Рука ничего не прикрывала — это вообще была странная затея, такой маленькой ручкой пытаться прикрыть такое сказочное изобилие, и он потянулся и ухватил ее руку и отвел, чтобы видеть грудь.
Это было очень красиво. Самое красивое из того, что он когда-либо видел.
Ника налегла на покрывало, на пол беззвучно посыпались подушки, украшавшие королевское ложе, покрывало съехало и накрыло ее почти с головой.
— Да что ты делаешь-то! — рассердился Олег Петрович.
Не отвечая, она проворно поползла под покрывалом к кровати и поднялась спиной к нему. Жесткая ткань горбилась и ломалась на ней острыми складками. Волоча складки, она переступила через него, дошла до двери в ванную, скрылась за ней и в проем вышвырнула покрывало. После чего дверь захлопнулась и слышно было, как мощно загудела в кране вода.
Олег еще полежал, потом поднялся, сгреб покрывало в огромный ком и зашвырнул его на ложе. И прислушался. Вода все гудела.
— Ника! — крикнул он во все горло. — Ника, вылезай!
Она не отвечала, и, нацепив джинсы, он ушел из спальни в столовую. Столовая — это налево или направо?
Бутыль с водкой уже отпотела и была вся в мелких капельках воды, изморосью покрыта. Он открутил пробку и налил себе примерно две трети стакана. Отсюда не было слышно, что происходит в ванной, но он уже все и так понял.
Она вознамерилась его бросить, вот что.
Она использовала его и решила бросить.
Одним движением он махнул водку, вернул стакан на стол и захрустел огурцом. Маятник громадных часов качался, взблескивал на свету. Белые шторы подрагивали на высоченных окнах.
Бросить?! Бросить его?!.
Он услышал ее, когда она подошла совсем близко. Услышал и обернулся.
Конечно, она уже оделась!.. Даже пальтишко нацепила, чтобы у него уж точно ни в чем не оставалось никаких сомнений. А у него и не оставалось.
— До свидания, — лживым голосом сказала Ника. — Я поеду.
Олег Петрович задумчиво посмотрел на нее, потом налил себе еще водки, уже почти стакан, и спросил:
— Опять будем препираться из-за Гены или ты сразу на метро?
— На метро. — Она достала из кармана перчатки и натянула, как забаррикадировалась.
— Воля твоя, — сказал Олег Петрович.
Она еще постояла, словно не в силах уйти, а он ничем ей не помогал — не выгонял и не уговаривал остаться, просто стоял и молчал, и глаза у него были бешеные.
Пауза затягивалась.
Ника взяла со стола стакан, отхлебнула водки, как воды, утерлась перчаткой и пошла прочь из столовой. Олег слышал, как она возится с сапогами, а потом бабахнула входная дверь.
Он скривился, помотал головой и допил водку.
Он вошел в собор, где торжественно и празднично пылали высокие белые свечи и у каждой колонны стояли вазы с белыми и алыми розами, перевитыми золотистыми лентами. И пахло как-то особенно и тоже празднично, то ли еловыми лапами, то ли воском, то ли розами — тонко-тонко.
Он вошел и остановился, не в силах сделать ни шагу, потому что орган играл, и это было уж совсем нереально, как в сбывшейся сказке.
Он стоял в наполненном органными переливами соборе, которые лились на него со всех сторон, как будто исходили из стен, будто древний камень дышал этими звуками, — и понятия не имел, что ему делать дальше. Он моментально обо всем забыл.
Он никогда не думал, что все сбудется — да еще так точно, до самой последней мысли, до самой последней запятой, и теперь не понимал, что с этим делать. Он не умел это пережить.
У какого-то модного писателя он прочитал однажды, что, когда сбывается мечта, человек ничего не чувствует. Он тупо стоит и тупо думает — вот мечта сбылась. Ну, вот же она сбылась, а ты стоишь и ничего не чувствуешь, скотина! Давай чувствуй, ну что ты, ей-богу!..
Федор Башилов чувствовал всего так много, что это не помещалось ни в голове, ни в сердце. Он даже дышать стал открытым ртом, как после марафона.
И орган играл, словно по заказу.
Впрочем, с некоторых пор Федор Башилов стал думать: может, и впрямь по заказу?.. Ему так хотелось, чтобы орган играл, и он так живо себе это представлял, ну, вот же он и играет — все правильно, все так и должно быть.
Вернее, только так и может быть.
В цветном стекле отражались язычки свечей, и казалось, что стекло плавится и пылает, и в невообразимой вышине летел Иисус, раскинув руки, как будто обнимая все пространство собора, и Федор Башилов, закинув голову, вдруг удивился тому, что у Него такое молодое и доброе лицо, и еще немного насмешливое.
Он рассматривал Иисуса и заговорщицки Ему улыбался, и даже стал что-то шептать, чтобы Тот услышал, и какой-то старик, ставивший свечку в приделе Богоматери, покосился и покачал головой.