Тихо отворилась дверь. В кабинет вошла красивая молодая женщина в богатой одежде. Круглолицая и белая, как молодая репка. Голову ее покрывал расшитый шелком платок, на пальце сверкали перстни.
— Ты добром у меня осталась, Марефа? — спросил Семен Аникеевич. — По своей ли воле, скажи, как на духу!
— Добром, Семен Аникеевич, осталась, по своей воле, — услышал Степан тихие слова.
Семен Строганов с торжеством посмотрел на морехода.
— К мужу вернуться хочешь?
Марефа, опустив голову, молчала.
— Ну, говори.
Баба повалилась на колени, заплакала, платок сбился на сторону.
— Убейте лучше, Семен Аникеевич!
— Ладно, Марефа, как сказал, так и будет, иди к себе.
Он подождал, пока за Марефой закроются двери.
— Ну, теперь ты знаешь, Семен. А мужа ее, Постника, я на чепь посадил за буянство. Грозился он и меня и жену свою жизни лишить… У меня в подвалах не один десяток ворья сидит, — продолжал он, видя, что Степан молчит. — И на чепь буду сажать и плетьми сечь, все, что похочу, буду делать. Ежели мне на каждого солевара правду в Москве искать, ни времени, ни денег не станет. На своей земле я хозяин.
Степан Гурьев видел, что хозяин не прав. Он был целиком на стороне Постника и сразу возненавидел Марефу. Он понимал, что баба польстилась на деньги, на богатство Семена Аникеевича. Отвергнув ее от мужа, он нарушил божеский закон, совершил большой грех. Степан не признавал права Строгановых чинить суд и расправу на своих землях. Что возможно царю, не позволено купцу, думал Степан.
— Ну, что скажешь? — спросил купец у совладельца.
— Ты всегда прав, дядя.
— То-то.
Семен Аникеевич поцеловал и перекрестил на прощание племянника и Степана, отпустил их, взял в руки Библию и принялся было за чтение. Но в голову вдруг пришел казачий атаман Ермак Тимофеевич. Вспомнил то время, когда царские люди взяли в обхват его вольницу на Волге, и, может быть, не уберечь бы Ермаку своей буйной головы, не случись поблизости Семена Аникеевича.
Купец улыбнулся, вспомнив памятную встречу на Волге.
«Поворачивай на Каму-реку, Ермак Тимофеевич, одолевает нас сибирский хан Кучумка, — сказал тогда Семен Аникеевич, — жизни от него не стало. Выручи, иди к нам на службу…»
Не сразу согласился Ермак Тимофеевич. Гордый был человек, никому служить не хотел. Однако пошел, деваться-то ему некуда. Повернул свои челны да росшивы на Каму. В строгановских вотчинах набрался он свежей силы. Людишек ему купцы дали, одежды, пушчонок, пороху, харчей достаточно.
Осмотрелся Ермак Тимофеевич, рассудил, что не так страшен черт, как его попы малюют, и двинул свою вольницу на сибирского хана.
Мало кого в своей жизни уважал Семен Аникеевич, а казачьего атамана Ермака уважал крепко. Прошло пять лет, как убили в бою атамана, а все помнит купец его последние слова перед походом: «Не забывай, Семен Аникеевич, людишек малых, все мы перед богом равны. А будешь обижать — заступлюсь. Не за тебя воевать иду, а за землю русскую».
Вот бы кого на аглицких купцов напустить, небось не пожалел бы, подумал Строганов. Перед его мысленным взором возник огромный воин в кольчуге и островерхом шлеме.
* * *
Ветер раздвинул тучи, показалось солнце, перестал накрапывать дождь. Светлые лучи осветили купол Воскресенской церкви, что на Троицкой стороне.
В этот час пусто на соборной площади. Несколько пьяных мужиков, оборванных и грязных, валялись возле харчевни. На торгу у лавок толкались бабы. Из высокого бревенчатого амбара, стоявшего у самого берега многоводной Вычегды, ярыжки носили по крутым сходням мешки с солью в плоскодонные лодьи.
По соседству с церковью высились хоромы воеводы, стояли дворы приказных людей, дворы церковников, зелейный погреб, ямской двор.
У воеводских хором прохаживался вооруженный стрелец в лихо заломленной барашковой шапке.
Напротив воеводских хором на Никольской восточной стороне красовался строгановский дворец. Никольскую сторону, кроме крепостных стен Строгановых, отделяла от восточной Троицкой небольшая речушка Солониха.
Время близилось к полудню. На шатком деревянном мосту через реку Солониху показался огромный Васька Чуга. Шел он медленно, не торопясь. Под его грузным телом прогибались доски. Посреди моста остановился и стал смотреть на мутную воду.
Из кузниц, стоявших на реке, доносились звонкие удары молота и покрикивания мастеров.
Сойдя на Троицкую сторону, Васька Чуга направился к соборной церкви. Пройдя мимо слепой старухи, сидевшей на паперти с протянутой рукой, мореход вошел в пустую церковь. Два мужика в лаптях и серых армяках отбивали поклоны перед иконами святых. Пономарь Кондрат, кривой на один глаз мужик, забрался на стремянку и зажигал от свечи красную лампадку перед иконостасом.
«В самый раз, время», — подумал Васька Чуга, бросился вон из церкви и ухватил веревку самого большого колокола.
Могучий стон главного церковного колокола разнесся по Сольвычегодску. Удары частые, сильные. Набат. Этот звон знаком с пеленок каждому русскому человеку. Никто не может остаться к нему равнодушным. Набат призывает людей при пожаре, при наводнении, когда близок враг и надо дать ему отпор. Словом, набатный звон зовет людей выйти из домов, объединить свои силы. При набате никто не теряет и минуты, всякий знает, что опоздание может обернуться смертью.
На пятом ударе тяжелого колокола на площади появились люди. Они бежали со всех концов посада. Бежали солевары из многочисленных варниц, работные люди с соляных труб, кузнецы, торговцы закрывали свои лавки. Посадские бежали кто с чем — с топорами, рогатинами, с кольями.
Васька Чуга видел, как Вознесенский протопоп выбежал из дверей дома и, подобрав рясу, помчался во весь дух к собору.
Во Введенском монастыре, расположенном поблизости, тоже ударили в набат. На Никольской стороне загудел колокол Благовещенского собора.
Забили тревогу и в других церквах Сольвычегодска. Народ на площади все прибывал и прибывал.
— Пошто звонят? — спрашивали горожане друг у друга.
— Сполох.
— Пожар!
— Татарва подходит.
— Пожар!
— Кучум!
— Где горит?
Голоса раздавались со всех сторон.
На телегу, стоявшую у церкви с поднятыми кверху оглоблями, взобрался качальщик рассололивных труб Федор Мошкин.
— Братцы! — Он обождал, пока поутихнет. — Братцы! На строгановском дворе правеж. Самочинный. Людей до смерти забивают. В темницах наши товарищи на чепях сидят!