Время шло за полночь. Конрад Цольнер стал подумывать о мягкой постели.
— Ваша святость, — спросил Витовт, вдруг вспомнив недавний случай в замке, — почему комтур выпустил пленных литовских женщин без выкупа?
— Их выпустили под твое слово, герцог.
— Но разве комтур знал, что я нахожусь в замке?
— Да, он знал.
— Но кто же сказал ему об этом?
— Бог! — ответил магистр и поднял указательный палец кверху. — Кстати, ты заплатишь за каждую невольницу по сто грошей.
— Хорошо, — согласился Витовт. — А чей бог сильнее, наш Перкун или Христос?
— Ваши боги — не боги, а бревна, — просипел из своего угла Симеон.
Князь Витовт обернулся, вспыхнул, но поборол себя и не стал спорить.
После ужина три комнаты во дворце великого магистра были предоставлены Витовту и его слугам. Утром трокский князь должен дать клятву верности ордену.
— Сегодня ты превзошел себя, — зевая, сказал магистру духовник, когда они снова очутились в спальне, — условия договора, слава Иисусу Христу, превосходны.
Конрад Цольнер потел под мягкой периной и тяжко вздыхал. Скоро опять война, и ему снова придется облачаться в броневые доспехи. Ох-хо-хо, как ненавидел он эти доспехи! Вот уже год у магистра побаливало сердце. По ночам, во сне, он видел себя закованным в броню. Ему тяжело, трудно дышать. Если не снять шлем, сейчас же, немедленно, он умрет. Но шлем не сходил с головы, и магистр просыпался с бьющимся сердцем, в холодном поту… Начнется война, и на этом ковре он, пожилой мужчина, владыка могучего государства, ляжет на спину и задерет свои тощие ноги. Оруженосцы наденут железные штаны, а потом будут надевать одну за другой многие одежды, завязывать десятки ремешков и тесемок.
Магистр пытался еще размышлять, но пришел сон.
Только к полудню следующего дня новгородцы поставили лодью у набережной Альтштадта. До стен Кенигсбергского замка совсем близко, с палубы можно рассмотреть все выбоины и трещины.
Летнее солнце стояло над головой, в городе было жарко. Людей одолевали духота, пыль, крупные зеленые мухи. Высоко в небе клубились легкие белые облака.
Московские бояре с удивлением разглядывали оживленный порт на реке Пригоре. Набережная густо заставлена кораблями. Несколько коггов с флагами ганзейского города Штральзунда — на красном поле стрела и крест — выгружались на якорях. Барки и лодки под парусом и на веслах сновали по реке.
На противоположном берегу дымились высокие трубы городских бань. Громко раздавался гнусавый голос банного зазывалы, кричавшего, что вода горячая, а банщицы молодые.
У борта лодьи по гладким доскам набережной катили телеги с бочками и ящиками, запряженные парой, а то и четверкой лошадей. Грузчики волокли тюки и ящики, ржали лошади, протяжно скрипели колеса повозок. Всюду громоздились тюки и бочки.
Андрейша забежал на минутку в камору. У кормщика сидели альтштадтские купцы и торговали воск.
Увидев Андрейшу, кормщик подошел к нему.
— Иди в харчевню «Голубой рукав», — шепнул он, — будь осторожен в дороге. Напрасно в драку не лезь, но честь береги. Не трать деньги даром, однако не скупись. И помни всегда: свое племя надо любить и помогать в беде. Ну, с богом. — Они поцеловались. — Я в Данциг сплаваю, — добавил кормщик, — продам янтарь и в обрат сюда, ждать тебя буду.
Попрощавшись с дружинниками, Андрейша с боярами сошли на берег. Бояре окольчужились и нацепили мечи.
Последним с Андрейшей прощался повар Волкохищенная Собака. Он подарил юноше ладанку с заговоренной травой.
— Носи, и вражий меч тебя не заденет, — сказал он, надевая ладанку ему на шею.
А старшой Анцифер Туголук отдал Андрейше свой засапожный нож.
Неподалеку от крепостных стен расположился рыбный рынок. Спутников оглушили призывные крики торговцев. Покрытая зеленой травой, только что выловленная рыба трепыхалась в плетеных корзинах, плескалась в пузатых глиняных кувшинах с водой.
Прежде чем перейти на другой берег, бояре принялись рассматривать городские стены.
Андрейше не терпелось — ведь в этом городе жила Людмила.
— Не торопись, человече, — недовольно покосился на него Роман Голица, — успеешь нагуляться.
Задрав головы, бояре внимательно разглядывали каждый камень на стенах. На четыре аршина поднималась гранитная основа, а над ней — добрых пять аршин кирпичной кладки. У ворот стена заросла плющом; казалось, что кто-то из огромного ведра выплеснул зеленую краску и она причудливо растекалась по камням.
На высоких башнях развевались флаги с гербами города.
— Смотри-ка, Роман, стены к самому замку подходят, — сказал Василий Корень. — Сначала город возьми попробуй, а потом крепость. Хитро… Мы свои посады сжигаем, а здесь от них польза.
Бояре переглянулись и перешли мост. Он был дубовый, светло-коричневый, только что отстроенный. Вокруг валялись неубранные щепки и стружки.
«Наконец-то двинулись бояре!»— обрадовался Андрейша.
Но радоваться было рано. Перейдя мост, Роман Голица увидел у самой воды высокий дом с балконом под крышей. С балкона свисали железные цепи. Он прислушался к грохоту, раздававшемуся из дома.
— Что там, человече? — спросил он.
— Машина, тяжести поднимает, — ответил мореход, — сто двадцать пудов может осилить.
Бояре заинтересовались. В иноземных странах им пришлось быть впервые, и многое казалось в диковину.
— А ежели нам вовнутрь глянуть? — сказал Василий Корень. — Как, Андрейша? Ты здесь, видать, свой человек.
— Что ж, взглянуть можно, — нехотя ответил мореход. — Вот в ту дверь заходите.
На втором этаже медленно вращались два колеса величиной с хороший дом. Их двигали люди, бежавшие внутри по перекладинам. Оба колеса сидели на одной оси, служившей воротом.
— Хитро, хитро, — сказал Василий Корень. — Люди-то в колесе будто белки.
Роман Голица промолчал.
— В Новгороде есть такие машины, мачты на новые лодьи ставят, — не удержался Андрейша.
— Ишь ты! — удивился Василий Корень. — В Новгороде есть, говоришь? Хитро!
Бояре полезли выше. На пятом этаже вертелись такие же колеса. С их помощью тяжести брали прямо с палубы стоящего на реке судна.
Однотонное поскрипывание верхних и нижних колес наполняло гулом высокое сооружение. Люди, ходившие по колесам, не то пели, не то ругались. Их лица сплошь заросли бородой. На теле грязное рванье, волосы на голове спутались, скатались, превратившись в войлок. Только человеческие глаза сверкали из-под лохматых бровей.