– Мне нужно подумать.
– У вас было достаточно времени на это. Ваше решение – здесь и сейчас.
– Хорошо. Я согласен.
– Отлично. Прикажите вашим людям собирать все свои пожитки и выходить на замковую площадь. Через пять минут первые должны быть уже там, через десять – все.
– Но у нас раненые.
– Я предлагал обойтись без этого, вы отказались. Вопрос закрыт. Вы теряете время, а отсчет уже пошел.
– Мы еще сочтемся, барон Авене.
– Всегда к вашим услугам, сэр Айвен барон Грос.
Памфийцы почти уложились в отведенное время. Георг не стал заострять на этом внимание, главное, что первые солдаты уже начали выходить на площадь, а значит, о том, чтобы продолжить сопротивление, не может быть и речи. Когда последний солдат покинул пределы замка, бывший гарнизон города двинулся к воротам, сопровождаемый ополченческими отрядами. У ворот к ним присоединились плененные ранее, и наконец последний памфийский солдат был препровожден за стены города, который уже вовсю готовился к предстоящей осаде под руководством троих рыцарей.
Каким бы ни было отношение бывших пленников барона Гело к Георгу, они прекрасно понимали, что им выпал редкий шанс отличиться перед королем. Поэтому со всем пылом, присущим молодости, они принялись за исполнение своих обязанностей, прикладывая максимум усилий и припоминая все, чему их когда-либо учили и что им удалось увидеть за свою жизнь. Оказаться на слуху короля – это замечательно, но куда лучше предстать в качестве тех, кому удалось удержать осажденный город под его властью.
Георг во всем этом пока не принимал участия. Он спешил на встречу с матушкой. Как сообщил памфиец, ее содержали на первом этаже донжона. Туда-то он и направился, едва последний солдат покинул пределы замка.
– Прошу вас, господин барон. Прошу сюда. Не извольте беспокоиться, я как мог поудобнее расположил матушку. У нее все самое чистое, еда и вода свежие. Если бы не эта заваруха, было бы еще свежее, но я не мог покинуть пределы замка.
Бедолага надсмотрщик, разумеется, никуда не мог деться от своих камер и заключенных. Он, как и замок, перешел сначала в руки памфийцев, а затем опять к несвижцам. Прямо как в той байке, что рассказывал Рем. Георг выслушивал лебезящую скороговорку с толикой презрения, уж больно отталкивающая личность, да еще и сама обстановка. Тюрьма – и его матушка… Это просто не укладывалось в голове.
Проходя мимо столика, за которым сидел надсмотрщик, и обратив внимание на ту бурду, что была в его миске, а также на ту грязь, что царила вокруг, он решил, что понятия о чистоте и свежести у всех разные. Но как же Георг был удивлен, когда дверь камеры, где содержалась Аглая, отворилась. Нет, какое бы понятие этот жирный слизняк ни вкладывал в слова «чистота» и «свежесть», здесь он и впрямь превзошел сам себя.
Камера действительно была чисто прибрана. Тут не просто чисто подмели, но еще поработали и мокрой тряпкой. Каменный пол не был таким с самого строительства. Постели не наблюдалось, но имелся большой ворох свежей соломы и набитый ею же матрац, вдобавок ко всему застеленный белой простыней. Сверху лежала мягкая подушка, прикрытая теплым одеялом. Сама камера – сухая, воздух в ней незатхлый. Как видно, ее проветрили, прежде чем определить сюда пленницу. На чисто выскобленном столе стоит светильник, освещающий снедь, которая совсем не похожа на ту, что была на столе самого тюремщика. Еда, конечно, не первой свежести, но, скорее всего, вчерашняя, закупленная еще до осады.
Георг отмечает обстановку лишь краем сознания. Все его внимание сосредоточено на женщине, сидящей на импровизированной постели с большим матерым котярой на руках. Кот блаженно щерится под ласковыми поглаживаниями. Аглая не сводила взгляда с зарешеченного окошечка, из которого видно уже посеревшее сумеречное небо. Наконец она переводит взгляд на дверь и встречается взглядом с сыном, который не в состоянии произнести ни слова из-за спазма, сдавившего горло.
– Георг. Приехал. Как я рада! Ты заберешь меня отсюда?
Не выдержав, парень рухнул перед женщиной на колени и зарылся лицом в подоле ее платья, из-под которого тут же раздался его приглушенный плач.
– Сыночек, ты почему плачешь?
– Прости меня, матушка. Прости, что не сумел тебя защитить.
– Мне не сделали ничего плохого. Сначала я не хотела идти в гости. Но потом Брэн и Лана так хорошо меня приняли, что я не смогла им отказать и согласилась немного погостить. Они хорошие и заботливые, но знаешь… Я хочу домой. Брэн, мальчик мой, ты не обидишься?
– Нет-нет, что вы, матушка Аглая. Как можно. Дома – оно всегда лучше.
– Не обессудьте, если что не так, матушка Аглая. Мы честь по чести старались, чтобы вам было хорошо.
А это еще что такое? Георг оторвался от подола матери, справился с охватившими его чувствами, утер слезы и обернулся к двери. Там стояла толстая бабища, такого же затрапезного вида, как и надсмотрщик, и столь же «привлекательная». К ее юбке жмутся двое мальчиков лет четырех-пяти, но чистые и пригожие, в отличие от родителей. Все понятно. Наверняка у них на территории замка имеется каморка, где они обретаются, но, предвидя штурм, надсмотрщик решил укрыть семью в самом безопасном месте – в тюрьме. Так вот чьими заботами его матушку устроили со всеми возможными удобствами. Даже кота где-то раздобыли, чтобы крысы не досаждали заключенной.
– Лана, вижу, деток ты помыла и приодела, а сама что же?
– Я не успела, матушка Аглая, но я обязательно. И Брэна – обязательно.
– Смотри у меня. Я вас еще навещу.
– Брэн, спасибо за заботу о матушке. Я этого не забуду, – когда Аглая направилась к выходу, произнес Георг.
– Как можно, ваша милость! Разве я родом не из Хемрода? Дык я за матушку Аглаю… Я тут уж думал… Тут один сиделец, он из верховных воров… Если бы… Дык я думал, его того… За стены, а там они что-нибудь удумали бы… А я… Я не… Ну, в общем…
– Спасибо.
– Дык завсегда с радостью.
Барон Авене брел по вечерней улице, возвышаясь, как башня, над щуплой Аглаей и слушая ее беспрерывный щебет. Она в обычной своей манере говорила обо всем и ни о чем, перепрыгивая с одного на другое без какого-либо порядка. Время от времени ее отвлекали подходящие горожане, которые, едва рассмотрев, кто именно идет по улице в сопровождении десятка солдат, тут же спешили засвидетельствовать ей свое почтение.
– А меня на днях дочка навещала, – вдруг ни с того ни с сего выдала матушка, разом позабыв про кота, о котором только что вещала.
– У тебя много дочерей, матушка.
– Нет, такая одна. Она роднее. Она такая… Такая… Хорошая. Вот только я проснулась, а Адели уже нет. Ты разыщешь ее?
Адель? Конечно, это могла быть и другая девушка, ну мало ли какая Адель забрела к знаменитой целительнице за помощью? Да нет же, точно другая. Что баронессе Гринель делать в ремесленном квартале? Проблем, заставивших обратиться к дару матушки, у нее вроде не наблюдалось. Но вот отчего-то сердце екнуло так, что все эти мысли были отметены в сторону. А как она могла узнать, кто именно его матушка? Кто-то проговорился? Тогда получается, что она сообщила о матушке этому змею, барону Клоду. Нет. Не может быть. А почему, собственно говоря, не может? Ведь она ненавидит его. Волколаком называла. Но вот отчего-то разозлиться на нее по-настоящему не получалось.