Мы гуляли с Джейми, который был еще в коляске, только она и я; Иден в то время жила в Лондоне у старой леди Роджерсон. Я толкала коляску, и Джейми заснул, что часто случалось, когда коляска приходила в движение, и тогда он неизбежно пропускал все, что ему хотели показать, — лошадей на лугу, кошку на стене, пожарную машину. Я отчетливо вижу его: похожие на персики щеки с тенью от густых темных ресниц, золотистые, как у всех Лонгли, волосы, еще ни разу не стриженные, потому что Вера не допускала мысли, что можно обрезать его кудри. Мы возвращались домой другой дорогой, по которой я никогда раньше не ходила, хотя к тому времени уже пять или шесть лет ежегодно приезжала в Синдон. Это была дорога, ведущая в никуда, и через сотню ярдов превращавшаяся в тропинку. Мы с Верой были вынуждены свернуть на нее, обнаружив, что улица, которую мы выбрали, перегорожена потоком воды. Тропинка вилась по краю унылого луга мимо заброшенных гравийных карьеров, но Вера так долго сторонилась совсем по другой причине. Увидев впереди коттедж, она негромко рассмеялась, пытаясь скрыть смущение или какие-то более сильные чувства.
— По возможности я никогда не хожу этой дорогой. Глупо, когда прошло столько лет, но я, похоже, не в силах изменить свои чувства.
Сегодня домик миссис Хислоп привели в порядок: балки фахверковой конструкции обнажены, а крыша, которая раньше была черепичной, покрыта соломой. В нем живет преподаватель Эссекского университета с женой и ребенком. Когда я увидела дом впервые, сразу после войны, он представлял собой бесформенную развалюху из дранки и штукатурки, с закрытыми ржавым железом окнами и садом, заросшим сорняками, среди которых гнила старая черно-зеленая машина марки «Моррис» десятой модели. Вера говорила, что миссис Хислоп собирала в поле и ела разные грибы, хотя ее предупреждали, что это смертельно опасно и однажды она убьет себя. Когда Вера нашла ее, войдя на цыпочках в безмолвный коттедж, окликая хозяйку и понимая, что за дверью спальни ее ждет нечто ужасное, тело старухи уже раздулось от того, что в просторечье называют водянкой, хотя при жизни никаких признаков этой болезни у нее не наблюдалось.
У миссис Хислоп не было рвоты или других признаков отравления грибами. Полиция провела расследование, и вердикт гласил, что смерть наступила от естественных причин, хотя все в деревне не сомневались, что старуха отравилась, хотя и не знали, как и чем именно. Вера поспешно провела меня мимо коттеджа и ни разу не оглянулась. Думаю, это дает представление о ней как о чувствительном человеке, у которого конкретное место или обстановка могут вызывать болезненные воспоминания, хотя непонятно, почему место, где было найдено тело маленькой девочки, похоже, оставляло ее равнодушной? Много лет она старалась держаться подальше от Лум-лейн и домика миссис Хислоп, но никогда не пыталась избегать луга за церковью или самого церковного двора, а когда посещала церковь, то шла туда через крытый вход на кладбище не реже, чем по тисовой аллее. В качестве объяснения можно предположить, что Вера чувствовала себя отчасти виноватой в смерти миссис Хислоп — например, потому, что не пришла накануне вечером, как обещала, или никому не рассказала о том, что — возможно, только она одна — хорошо знала: к тому времени глаза миссис Хислоп были поражены катарактой, так что старуха была почти слепа и уже не могла отличить один гриб от другого. Раскаяние могло отталкивать Веру от коттеджа, в то время как она, скорее всего, не чувствовала своей вины в истории с Кэтлин Марч. Но разве можно быть абсолютно невиновной, если ребенок находился на ее попечении?
Наверное, Стюарт захочет найти в юности Веры корни того, что случилось потом: попытки медленного отравления, к которому она прибегла, и — когда затея сорвалась — жестокой развязки. Думаю, он сформулирует свой постулат так: убийцы не убивают ни с того ни с сего. Должна быть какая-то причина — склонность к насилию, непонимание ценности жизни других людей. Однако у Веры и Иден остались потомки, которые имеют больше, чем я, прав решать, следует ли раскрывать тайну, или нет — больше прав, даже несмотря на то, что могут не знать этой истории. Вместо того чтобы называть имя Кэтлин Марч Стюарту (который, получив подсказку, может затеять собственное расследование), я должна выяснить, как к этому относится Джейми, а возможно, также Элизабет и Джайлз. Писать их отцу бесполезно, потому что, как известно, Фрэнсис никогда не отвечает на письма родственников.
«Битва за Англию», в которой меньшинство сражалось над головами большинства (в ней принимал участие Эндрю), вынудила меня в августе 1940 года вернуться в Синдон. Я очень хотела туда поехать, хотя поверить в это трудно — после рассказа о предыдущем визите. Причины моего желания не имели никакого отношения к Вере, а если точнее, то недостаток в виде присутствия Веры бледнел перед очевидными преимуществами: свиданием с Иден, возможностью спать в кровати в собственной комнате (у нас дома оборудовали бомбоубежище, и я ночевала в нем, а родители поставили кровать в гостиной), деревенской жизнью. Именно последнее обстоятельство в прошлый раз примирило меня с необходимостью поехать к тетке. Сладкий восторг, испытываемый летом некоторыми детьми — как мне кажется, особенно девочками — от очаровательных сельских пейзажей, проходит или напрочь забывается, когда дети вырастают. Несомненно, именно об этом говорит Вордсворт в «Оде предчувствия бессмертия». Всему виной взросление. Луг, роща, ручей, обычные пейзажи — все это в подростковом возрасте теряет яркость и свежесть грез, и у нас остается лишь любовь к деревенской жизни. По крайней мере, так произошло со мной. В возрасте одиннадцати лет я получала огромное наслаждение от лесов и полей в Синдоне, от птиц и бабочек, от плодов на деревьях, где, как считалось, их быть не могло — на сикоморе, полевом клене, ольхе, — от появления листьев, от жизненного цикла мелких существ, от катящего огромное яйцо паука, от превращения куколки в бабочку, от ниточек жабьей икры, от мотылька цвета киновари, усаживающегося на цветок крестовника. Теперь все ушло. Я не вижу этих мелочей, а если вижу, то не радуюсь им; у меня нет времени просто стоять и смотреть. В отличие от тех дней. Я находила эти мелочи, по крайней мере часть, на просторах нашего наполовину застроенного пригорода, развитие которого остановила война. Уже тогда я в совершенстве владела искусством прикрывать глаза, чтобы не видеть того, чего не желала видеть, — в данном случае домов, а в других вызывавшие неловкость проявления чувств. Но в Грейт-Синдон не было нужды закрывать глаза. «Лорел Коттедж» стал одним из последних построенных тут домов. Его окружала нетронутая сельская красота.
И еще мне хотелось снова увидеться с Иден. Наверное, одиннадцатилетний ребенок должен иметь кумира. Мое обожание подпитывалось разлукой. Я даже стала считать то письмо справедливым. В конце концов, это был выговор моему отцу, а не мне. Возможно, ему следовало привить мне хорошие манеры, научить готовить и шить, быть женственной. Вера один или два раза говорила, что не понимает, какая мне польза от всех этих латинских склонений, и, хотя я почти не обратила внимания на эти слова, учитывая, от кого они исходили, Иден с улыбкой согласилась и с явного одобрения Веры заявила, что абсолютно безнадежна в латыни и что после двух семестров бросила этот предмет. Она была красивой, элегантной, уравновешенной и уверенной в себе. Юная восемнадцатилетняя девушка, Иден приходилась взрослым людям сестрой, а не племянницей, и они относились к ней с таким же уважением, как к сверстникам. Иден бросила школу и поступила на работу. Она станет для меня примером. В поезде до Колчестера я гадала, сохранили ли ее волосы золотистый цвет, и если сохранили, то удастся ли мне втайне от всех осветлить собственные волосы перекисью.