Она была совершенно оглушена, но тем не менее сознавала все, что с ней происходит. Она плакала, задыхаясь от слез. Почему я? Почему я?
Я не хочу умирать. Не сейчас.
Голос дивизионного комиссара Ле-Гуэна, звучавший в телефонной трубке, был абсолютно безапелляционным:
— Да в гробу я видал твое душевное состояние! Мать твою, Камиль, ты меня достал! У меня под рукой никого другого нет, ты понял — никого! Так что — высылаю за тобой тачку, и изволь быть на месте!
Немного помолчав, он добавил уже более спокойно:
— И хватит меня бесить.
Вслед за этим комиссар бросил трубку. Вполне в его стиле. Слишком импульсивном. Обычно Камиль не обращал на это внимания. В большинстве случаев он умел находить с Ле-Гуэном общий язык.
Только на сей раз речь шла о похищении.
И Камиль не хотел за это браться — он постоянно говорил, что есть две-три вещи, которыми он больше никогда не будет заниматься, в том числе расследованием похищений. Со дня смерти Ирэн. Его жены. На девятом месяце беременности она упала на улице. Ее пришлось отвезти в клинику, а потом Ирэн похитили. Камиль больше не видел ее живой. Это его подкосило. Невозможно выразить его отчаяние. Он был уничтожен. Много дней он провел словно в параличе, полностью утратив связь с реальностью. Он переходил из клиники в клинику, из пансионата в пансионат. Он чудом остался жив, хотя никто на это уже не надеялся. Все месяцы его отсутствия сослуживцы задавались вопросом, сможет ли он однажды вернуться к работе. И когда он наконец вернулся, они были поражены: он держался точно так же, как до смерти Ирэн, разве что заметно постарел. Однако с тех пор он занимался лишь второстепенными делами: убийствами из ревности, криминальными разборками, бытовухой. Делами, в которых смерть уже позади, а не впереди. Не похищениями. Его больше устраивало, когда мертвые уже мертвы — окончательно и бесповоротно.
— Все-таки избегать живых — это не дело, — сказал ему однажды Ле-Гуэн, который, нельзя не признать, делал для него все, что мог. — Ты же, в конце концов, не в похоронной конторе служишь!
— По мне, — ответил Камиль, — так очень похоже на то.
Они были знакомы уже почти двадцать лет, уважали друг друга и не имели друг от друга тайн. Можно сказать, Ле-Гуэн — это Камиль, сменивший оперативную работу на кабинетную, а Камиль — Ле-Гуэн, отказавшийся от начальственного кресла. Все, что разделяет этих двух людей, — это две иерархические ступеньки и восемьдесят килограммов живого веса. И тридцать сантиметров роста. Иными словами, внешняя разница настолько огромна, что доходит до карикатурности. Ле-Гуэн не так уж высок, но Камиль — почти карлик: при росте метр сорок пять он вынужден смотреть на мир снизу вверх, словно тринадцатилетний подросток. Этим он обязан матери, Мод Верховен, художнице, чьи картины украшают собой каталоги многих музеев по всему миру. Она была великая художница — и заядлая курильщица. Сигаретный дым создавал вокруг нее нечто вроде постоянного ореола, и вообразить ее вне пределов этого мутно-голубоватого облака невозможно. Такой наследственности Камиль был обязан двумя наиболее примечательными факторами своей биографии — выдающимся талантом художника и гипотрофией, ставшей следствием огромных доз никотина, полученных еще во внутриутробный период. Последнее обстоятельство и сделало из него человека ростом метр сорок пять.
Он почти никогда не встречал людей, на которых мог бы смотреть сверху вниз. Зато наоборот… Такой рост — не только физический недостаток: в двадцать лет это еще и невыносимое унижение, в тридцать — проклятие, но с самого начала понятно, что это судьба. То есть такая вещь, говоря о которой волей-неволей используешь высокий стиль.
Благодаря Ирэн рост Камиля стал его силой. Ирэн побуждала его к внутреннему росту. Никогда, ни прежде, ни после, Камиль не чувствовал ничего подобного. Он пытался. Но без Ирэн ему не хватало даже слов.
Ле-Гуэн, в противоположность Камилю, был монументален. Никто точно не знал, сколько он весит, — он никогда этого не говорил. Кто-то считал, что сто двадцать килограммов, кто-то — сто тридцать, кто-то заходил еще дальше, но это не имело никакого значения: так или иначе, Ле-Гуэн был громаден, обвисшие от гипертрофии кожи щеки делали его похожим на хомяка, — но вместе с тем у него светлые глаза, в которых читается живой ум, и, хотя никто не мог этого объяснить, а мужчины не хотели даже признавать, почти все женщины находили комиссара весьма привлекательным. Поди разберись почему.
Камиль выслушал вопли начальника, ничуть ими не впечатленный, — за много лет он к ним привык. Он спокойно положил трубку, потом снова поднял ее и набрал номер Ле-Гуэна.
— Вот что, Жан. Я возьму это дело. Но ты передашь его Морелю сразу же, как только он вернется, потому что… — Он попытался обуздать эмоции и продолжал, чеканя каждый слог, отчего его бесстрастный тон казался почти угрожающим: — Я не хочу им заниматься!
Камиль Верховен почти никогда не кричал. Во всяком случае, делал это редко. Он и без того пользовался авторитетом. Он был маленьким, хрупким, лысым, но все знали: Камиль — человек-кремень. Ле-Гуэн и тот предпочитал с ним не спорить. Злые языки поговаривали, что в этой парочке Камиль — тот, кто носит брюки. Никто над этим не смеялся.
Камиль положил трубку.
— Черт!..
В самом деле, что за невезение! Надо же было случиться похищению, хотя подобные вещи происходят далеко не каждый день — здесь все-таки не Мексика, — причем именно в тот момент, когда он не на задании и не в отпуске. Камиль стукнул кулаком по столу — не слишком сильно, поскольку во всем знал меру. Ему претила несдержанность — и в себе, и в других.
Время поджимало. Он поднялся, схватил пальто и шляпу и быстро спустился по ступенькам. Несмотря на хрупкое телосложение, шаги у него тяжелые. Однако до смерти жены у него была легкая походка. Ирэн часто говорила ему: «Ты скачешь, как воробей! Мне все время кажется, что ты сейчас взлетишь!» Но она умерла четыре года назад.
Перед ним затормозил автомобиль. Камиль сел.
— Прости, забыл, как тебя зовут, — обратился он к водителю.
— Александр, патр…
Водитель прикусил язык. Все подчиненные знали, что Камиль терпеть не может обращения «патрон». Он говорил, что оно отдает медицинским телесериалом. Такого рода отзывы были ему свойственны. Он не чуждался резкости, и порой его заносило. От природы у него был твердый характер, а с возрастом и особенно с началом вдовства он стал мрачноват и раздражителен. Уже Ирэн это замечала: «Дорогой, почему ты так часто сердишься?» — спрашивала она. С высоты — если можно так выразиться — своих метра сорока пяти Камиль с наигранным удивлением отвечал: «Да, в самом деле, с чего бы?.. Для этого ведь нет никаких причин…» Вспыльчивый и сдержанный, резкий и дипломатичный — он мог быть и тем и другим, так что лишь очень немногие люди могли понять его при первом же знакомстве. И оценить по достоинству. На роль «души общества» он явно не подходил. По правде говоря, он и сам себе не очень-то нравился.