Однажды ночью она начала биться в постели, мечась по сторонам. И внезапно возникло лицо Венсана.
В ее сне лицо Венсана было огромным, деформированным, будто смотришь на него под большим углом или в кривое зеркало. И это было не совсем лицо ее Венсана, того Венсана, которого она любила. Это был Венсан после несчастного случая, со слезящимися глазами, с вечно свисающей набок головой, со ртом, приоткрытым в безнадежной попытке выдавить хоть слово. Но во сне Венсан больше не изъяснялся бульканьем. Он говорил. Пока Софи извивалась в кошмаре, пытаясь от него увернуться, он пристально смотрел на нее и говорил спокойным серьезным голосом. Голос тоже был не совсем его, как и лицо, но все-таки это был он, потому что говорил о вещах, которых никто, кроме него, знать не мог. Лицо оставалось неподвижным, а зрачки все росли, пока не превратились в большие темные гипнотические блюдца. Я здесь, Софи, любовь моя, я говорю с тобой из смерти, куда ты меня отправила. Я пришел сказать, как любил тебя, и показать, как люблю до сих пор. Софи забилась, но взгляд Венсана приковал ее к постели, и как она ни пыталась оттолкнуть его, размахивая руками, ничего не помогало. Почему ты меня отправила на смерть, любовь моя? Дважды, ты помнишь? Во сне была ночь. В первый раз это была просто судьба. Венсан осторожно едет по шоссе, мокрому от дождя. Через ветровое стекло она видит, как его мало-помалу одолевает дремота, голова падает, он медленно ее поднимает, она видит, как мигают его глаза, щурясь в попытке преодолеть сонливость, а дождь усиливается, заливает всю дорогу, и порывистый ветер бросает на дворники тяжелые листья платанов. Я просто устал, греза моя Софи, в тот момент я еще не был мертв. Почему ты захотела моей смерти? Софи бьется, пытаясь ему ответить, но язык становится тяжелым и вязким, заполняет весь рот. Ты ничего не говоришь мне, ведь так? Софи хотела бы ответить… Сказать: «Любовь моя, как мне тебя не хватает, как мне не хватает жизни после твоей смерти, как мертва я сама с тех пор, как тебя нет». Но не может выговорить ни слова. Ты помнишь, каким я был? Знаю, что помнишь. С тех пор как я умер, я не говорю и не двигаюсь, теперь слова остаются внутри меня, я просто пускаю слюни, помнишь, как я пускал слюни, голова моя тяжела, душа моя, и душа моя тяжела, а как тяжело у меня на сердце, когда я вижу, как ты смотришь на меня в эту ночь! Я тоже помню тебя до мельчайших деталей. В день моей второй смерти. На тебе синее платье, которое я никогда не любил. Ты стоишь у елки, радость моя Софи, скрестив руки, такая молчаливая (двигайся, Софи, проснись, не позволяй воспоминанию захватить тебя, ты будешь страдать… не сдавайся), ты глядишь на меня, я просто пускаю слюни, я ничего не могу сказать, как всегда, но с любовью смотрю на мою Софи, а ты отвечаешь мне пристальным взглядом, исполненным такой страшной суровости, злобы, отвращения, и я понимаю, что моя любовь больше ничего не может изменить: ты начала ненавидеть меня, я стал мертвым грузом в твоей жизни на века и на века (не поддавайся, Софи, крутись в постели, не позволяй кошмару овладеть тобой, ложь убьет тебя, это не ты там, проснись любой ценой, сделай усилие и проснись), и ты спокойно отворачиваешься, прикасаешься к елочной лапе, снова смотришь на меня, в твоем взгляде безразличие, ты чиркаешь спичкой и зажигаешь одну из маленьких свечек (не позволяй ему говорить это, Софи, Венсан ошибается, ты никогда бы такого не сделала. Ему трудно, печаль его велика, потому что он мертв, но оставайся живой, Софи. Проснись!), елка вспыхивает одним ненасытным факелом, и я вижу, как на другом конце комнаты ты исчезаешь за завесой огня, и, пока пламя добирается до штор, а я, прикованный к креслу, в ужасе напрягаю в бесплодном усилии мускулы, ты уходишь, огонек мой Софи (если не можешь шевельнуться, Софи, то кричи!), мираж мой Софи, вот ты стоишь наверху лестницы, на широкой площадке, куда ты выкатила мое кресло. Ты явилась завершить свое дело, это именно так… Сколько воли и решимости в твоем лице (сопротивляйся, Софи, не позволяй смерти Венсана поглотить тебя). Передо мной пропасть уходящей вниз каменной лестницы, широкой, как кладбищенская аллея, глубокой, как колодец, и ты, смерть моя Софи, мягко проводишь рукой по моей щеке, вот твое прощание, рука на моей щеке, твои губы сжимаются, скулы твердеют, а ладони за моей спиной ложатся на ручки кресла-каталки (борись, Софи, не сдавайся, кричи громче), и мое кресло, повинуясь мощному толчку, взлетает, и я взлетаю вместе с ним, убийца моя Софи, и вот я на небе ради тебя и жду тебя здесь, Софи, ибо желаю, чтобы ты была рядом, и вскоре ты будешь рядом (кричи! кричи!), ты можешь кричать, любовь моя, но я знаю, что ты идешь ко мне. Сегодня ты еще сопротивляешься, но завтра ты с облегчением вернешься ко мне. И мы будем вместе на века и века…
Задыхаясь, в холодном поту, Софи села в кровати. Ее отчаянный крик еще звенел в комнате… Приподнявшись рядом с ней, Франц в ужасе смотрел на нее. Он протянул к ней руки.
— Что случилось? — спросил он.
Крик застрял у нее в горле, дыхание перехватило, кулаки ее были сжаты, ногти глубоко впились в ладони. Франц взял ее руки в свои и разогнул пальцы, один за другим; он мягко заговорил с ней, но для Софи в тот момент все голоса были одинаковы, и даже голос Франца походил на голос Венсана. Голос из ее сна. Тот самый Голос.
Начиная с того дня с невинными радостями было покончено. Как в худшие свои времена, Софи вся сосредоточилось на том, чтобы не соскользнуть в безумие. В течение дня она старалась не спать. Но иногда сон наваливался на нее, становясь неодолимым. Ночью и днем ее посещали мертвецы. То Вероника Фабр с улыбающимся окровавленным лицом, смертельно раненная, но живая. Она говорила с ней и рассказывала о своей смерти. Но только не своим голосом — с Софи говорил Голос, всегда один и тот же Голос, Голос, который знал все, — и все детали, и всю ее жизнь. Я жду вас, Софи, говорила Вероника Фабр, с тех пор как вы меня убили, я знаю, что скоро вы ко мне присоединитесь. Господи, как больно вы мне сделали… Представить себе не можете. Я все расскажу вам, когда вы присоединитесь ко мне. Я знаю, что вы скоро придете… Совсем скоро вы захотите присоединиться ко мне, присоединиться к нам всем. Венсан, Лео, я… мы все ждем вас и готовы принять…
Целыми днями Софи больше не двигается, просто лежит плашмя. Франц в ужасе, предлагает вызвать врача, она яростно отказывается. Берет себя в руки и старается его успокоить. Но по лицу его видит, что он ничего не понимает, что отказываться от врача в такой ситуации — это выше его понимания.
Он возвращается домой все раньше и раньше. Но он слишком беспокоится. И вскоре заявляет:
— Я попросил небольшой отпуск. У меня еще оставались неиспользованные дни.
Теперь он с ней неотлучно. Когда она проваливается в сон, он смотрит телевизор. В разгар дня. Она различает стриженый затылок Франца на фоне телевизионного экрана, и сон снова уносит ее. И все время одни и те же слова, одни и те же мертвецы. В ее снах маленький Лео говорит с ней взрослым мужским голосом, которого у него никогда не будет. Лео говорит с ней тем самым Голосом. Он рассказывает, и с жуткими подробностями, какую боль причинили ему шнурки, впиваясь в горло, как он изо всех сил пытался вдохнуть, как бился, как пытался закричать… И все мертвецы возвращаются, день за днем, ночь за ночью. Франц готовит ей травяные чаи, варит бульон, снова и снова предлагает вызвать врача. Но Софи не хочет никого видеть, ей едва удалось исчезнуть, она не желает рисковать, не хочет, чтобы ее считали сумасшедшей, не хочет, чтобы ее заперли в лечебнице, она клянется, что сумеет справиться сама. После приступов у нее ледяные руки, а сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Но хотя кожа ледяная, вся одежда пропитана потом. Она спит и днями, и ночами. «Это приступы страха. Такое случается. Само пройдет…» — пытается она успокоить Франца. Тот улыбается, но без особой уверенности.