А потом он поднял меня и понес в дальние комнаты, где находилась кухня и прочие помещения для прислуги. Слуги разбегались, как мыши. Потом Адер, держа меня на руках, спустился по лестнице в кладовую и прошел по проходу между ящиков с винными бутылками и мешками с мукой, мимо столов и стульев, накрытых чехлами. Он вышел в узкий коридорчик, стены которого были холодными и сырыми, и наконец подошел к старой дубовой двери, покрытой множеством царапин. В комнате за дверью царил полумрак. У двери стоял Донат в балахоне, туго подпоясанном на талии. Он сгорбился, словно ему было нехорошо. Если уж Донат, который так любил посмеяться над чужими несчастьями, был испуган, значит, должно было произойти нечто ужасное. В руке он держал несколько тонких кожаных ремней. Это было нечто вроде сбруи, но на конскую упряжь не походило.
Адер бросил меня на пол.
— Подготовь ее, — велел он Донателло, и тот начал снимать с меня мокрую от пота и крови одежду.
Адер, стоявший у него за спиной, тоже начал раздеваться. Обнажив меня, Донателло стал прилаживать ко мне сбрую. Упряжь была устроена просто ужасно: ремни стягивали тело таким образом, что я согнулась в неестественной позе. Мои руки Донателло связал за спиной, а голову запрокинул назад так, что удивительно, как она удержалась на шее. Донателло покачал головой, затягивая ремни. Адер встал рядом и посмотрел на меня сверху вниз. Его взгляд был зловещим, его намерения не оставляли сомнений.
— Пришла пора научить тебя послушанию. Я надеялся, что это не потребуется. Мне казалось, что ты другая, не такая, как все… — Он оборвал себя, сделал вдох. — Каждого следует хотя бы один раз подвергнуть наказанию, чтобы они знали, что будет, если они ослушаются вновь. Я велел тебе не покидать меня, и все же ты пыталась бежать. Больше ты никогда не попытаешься сделать это. — Адер схватил меня за волосы и притянул к себе мою голову. — И не забывай об этом, когда вернешься в свой городишко, к своей семье и к своему Джонатану. Нет места, где бы я не смог отыскать тебя. Ты никогда не сможешь от меня скрыться.
— Эта девочка… — попыталась выговорить я губами, покрытыми запекшейся кровью.
— Дело не в девочке, Ланор. Тебе следует выучить урок: что бы ни происходило в моем доме, ты это примешь и будешь в этом участвовать. Дело в том, что ты посмела отвернуться от меня, отказать мне. Этого я не допущу. Я не позволяю такого никому, а особенно — тебе. Я никак не ожидал, что ты…
Он не договорил, но я поняла, что он хотел сказать. Он просто не пожелал открыть мне свое сердце, чтобы потом не сожалеть об этом.
Я не стану вам рассказывать о том, что случилось со мной в том ужасном подвале. Позвольте мне не говорить об этом, избавить вас от подробностей этого издевательства. Достаточно будет сказать, что в более жуткой оргии мне участвовать не доводилось. И пытал меня не только Адер. Он подключил к пыткам Донателло, хотя итальянец этого явно не хотел. Я ощутила вкус дьявольского пламени, о котором меня предупреждал Джуд, я поняла, что искушать любовь дьявола — рискованно. Если и есть такая любовь, то в ней нет ни толики нежности. Рано или поздно вы познаете эту любовь такой, какая она есть. Она жестока, ядовита. Она как кислота, которую вам вливают в глотку.
Я была почти без чувств, когда они закончили. Я разжала веки и увидела, что Адер поднимает с пола свою одежду. Он был мокрый от пота, пряди темных курчавых волос прилипли к его шее. Донат надел балахон. Он стоял на четвереньках, бледный и дрожащий. Казалось, его вот-вот стошнит.
Адер провел пятерней по мокрым волосам и кивнул Донату.
— Отнеси ее наверх, пусть ее вымоют, — приказал он и вышел за дверь.
Донателло начал расстегивать тугие ремни, впившиеся в мою кожу до крови. Сбрую он бросил на пол, но ремни еще какое-то время сохраняли форму моего тела. Потом Донателло взял меня на руки. Более он никогда не обращался со мной нежно — ни раньше, ни потом.
Донат отнес меня в комнату, где стояла медная ванна. Алехандро ждал нас. Он приготовил несколько ведер горячей воды. Потом заботливо отмыл меня от крови и грязи. Я с трудом выдерживала его прикосновения и непрерывно плакала:
— Я в аду, Алехандро. Как мне жить?
Он взял мою руку и промокнул простыней:
— У тебя нет выбора. Может, тебе станет легче, если я скажу, что мы все прошли через это. Перед нами тебе нечего стыдиться из-за того, что с тобой случилось такое.
Пока он мыл меня, ранки и порезы начали затягиваться на глазах, синяки светлели. Алехандро вытер меня, закутал в чистую простыню, и мы вместе легли на кровать. Алехандро лежал рядом и не давал мне отстраняться.
— Что же будет теперь? — спросила я, держа его за руку.
— Ничего. Все пойдет, как раньше. Ты должна постараться забыть о том, что стряслось с тобой сегодня, но не забывай полученного урока. Никогда не забывай.
Ночь перед моим отъездом из Бостона была просто ужасна. Мне хотелось остаться наедине со своими переживаниями, однако Адер настоял на том, чтобы я пришла в его спальню. Теперь я боялась его, но его перемены в моем поведении, похоже, не интересовали. Наверное, он привык к подобным выходкам со стороны своих придворных и думал, что со временем все войдет в свою колею. А может быть, ему было все равно, что я утратила к нему всякое доверие. Я старалась помнить о совете Алехандро и вела себя так, словно ничего не произошло, и держалась с Адером подчеркнуто ласково.
Адер в ту ночь очень много выпил — наверное, для того, чтобы не думать о том, как я его боюсь, — и выкурил целый кальян. Спальня наполнилась облаками наркотического дыма. Как я ни старалась, но в ту ночь в постели я была рассеянна. Я могла думать только о Джонатане. Мне предстояло обречь его на вечные мучения в обществе этого безумца. Джонатан не заслужил такой участи. Правда, и я тоже не заслужила.
Думала я и о том, что скажу родным, вернувшись в Сент-Эндрю. Год назад я убежала из порта и исчезла из их жизни. Наверняка обо мне навели справки в монастыре и в портовой конторе, но там могли сказать только одно: до Бостона я добралась, но вскоре пропала. Быть может, мои родители, брат и сестры надеялись, что я жива и что бежала для того, чтобы сохранить ребенка? А вдруг они обращались к властям в Бостоне, вдруг меня разыскивала полиция? Если так, то, пожалуй, в итоге все решили, что меня убили. «Может быть, в Сент-Эндрю устроили фальшивые похороны? — гадала я. — Но нет, отец не дал бы волю чувствам. Все они по сей день горюют обо мне, у них камень на сердце».
А Джонатан? Что думал обо мне Джонатан? Наверное, он считал, что меня уже нет в живых — если он вообще думал обо мне. Слезы залили мне глаза. Нет, все-таки он должен был хоть изредка вспоминать обо мне — о женщине, которая любила его больше всех на свете! Как бы то ни было, я должна была смириться с мыслью о том, что для всех в Сент-Эндрю я умерла. Живые смиряются со смертью любимых. Какое-то время они горюют — недели или месяцы, но потом воспоминания уплывают в прошлое и только порой оживают. Так бывает, когда находишь на чердаке среди всякого хлама любимую игрушку. Ты смотришь на нее, ласково гладишь, но потом оставляешь на том же месте.