— Я же говорил вам, — натянуто ответил Тиамак, — я учился в, Пнрруине, с эйдонитскими братьями. И еще доктор Моргене многому меня научил.
— Конечно, — Изгримнур кивнул. — Но, хммм, если бы тебе пришлось путешествовать — конспирируясь, так ты сказал? Если бы тебе пришлось путешествовать, оставаясь незамеченным, что тогда? Какие-нибудь тайные тропы болотных людей, а?
Тиамак поднял глаза. Герцог внимательно смотрел на него, и вранн быстро опустил голову, стараясь скрыть улыбку. Риммерсман хочет надуть его, как будто перед ним неразумное дитя. Просто смешно!
— Я думал, что полечу.
— Полетишь?! — Тиамак почти слышал, как недоверчивая гримаса перекосила лицо герцога. — Ты спятил?
— О нет, — сказал Тиамак серьезно. — Это фокус, известный всем обитателям Вранна. А почему, по-вашему, нас видят только в местах вроде Кванитупула, когда мы хотим, чтобы нас заметили? Вы ведь знаете, что когда огромные, неуклюжие сухоземельцы приходят во Вранн, они не находят там ни одной живой души. А это потому, что мы можем летать, когда нам нужно. Совсем как птицы. — Он искоса бросил взгляд на своего собеседника. Ошарашенное лицо Изгримнура полностью оправдало его надежды. — Кроме того, если бы мы не могли летать… как бы тогда нам удавалось добираться до гнезд на вершинах деревьев, где мы откладываем яйца?
— Святая кровь! Эйдон на древе! — выругался Изгримнур. — Черт бы тебя побрал, болотный человек, ты еще будешь издеваться?!
Тиамак пригнулся, ожидая, что в него запустят чем-нибудь тяжелым, но когда он через секунду поднял глаза, герцог качал головой и ухмылялся.
— Похоже, я сам напросился. Сдается мне, что у вас, враннов, с юмором все в порядке.
— Может быть у некоторых сухоземельцев тоже.
— И все-таки проблема остается, — герцог покраснел. — Жизнь в наше время состоит из одних только трудных решений. Во имя Искупителя, я свое уже принял, с ним мне и жить: если Мириамель не появится к двадцать первому дню октандера — это Духов День — я тоже скажу «хватит» и двинусь на север.
Это мои выбор. Теперь ты должен сделать свой — остаться или уйти. — Он снова повернулся к старику, который наблюдал за их беседой с милостивым непониманием. — Я надеюсь, что ты останешься, маленький человек, — тихо добавил герцог.
Тиамак некоторое время смотрел на него, потом встал и молча подошел к окну. Мрачный канал внизу блестел на послеполуденном солнце, как зеленый металл. Подтянувшись, он сел на подоконник и свесил вниз раненую ногу.
У Инихе Красный Цветок темные волосы, — мурлыкал он, глядя, как внизу тихо проплывает плоскодонка.
Темные волосы, темные глаза.
Стройная, как лоза она была.
Пела Инихе серым голубям,
А-йе, а-йе, пела она им всю ночь напролет.
Шоанег Быстровеслый услышал ее,
Услышал ее, полюбил ее.
Сильный, как баньян, был он,
И только детей не было у него,
А-йе, а-йе, некому сохранить его имя.
Шоанег, он позвал Красный Цветок
Сватался к ней, добился ее.
Быстрая, как у стрекоз, была их любовь.
Вошла Инихе в его дом,
А-йе, а-йе, ее перо над дверью у него висит.
Инихе, она выносила его дитя,
Нянчила его. Любила его.
Нежный, как прохладный ветер, был он.
Имя Быстровеслого получил он,
А-йе, а-йе, безопасной, как песок, вода была для него.
Любил ребенок повсюду бродить,
Бегать, грести. Быстроногий, как кролик, был он,
Далеко от дома уходил он,
А-йе, а-йе, домашнему очагу чужим он был.
Однажды лодка его пустая вернулась,
Кружилась, вертелась.
Пустая, как ореховая скорлупка, была она.
Исчезло дитя Красного Цветка, А-йе, а-йе, как пух чертополоха улетел он.
Шоанег, он сказал: — Забудь его!
Бессердечного, беспечного.
Как глупый птенчик он был,
Сам из дома своего улетел.
А-йе, а-йе, отец проклял его имя.
Инихе, она не хотела этому верить.
Горевала о нем, плакала о нем.
Грустная, как плывущие по течению листья, была она.
Промочили тростниковый пол слезы ее.
А-йе, а-йе, о пропавшем сыне плакала она.
Красный Цветок, она хотела найти его.
Надеялась, молилась.
Как сова на охоте была она,
Сына своего так искала.
А-йе, а-йе, она найдет свое дитя.
Шоанег, он сказал, что запрещает ей.
Кричал, бранился. Сердитым, как пчелиный рой был он.
Если она пойдет, не будет у него жены.
А-йе, а-йе, он сдует ее перышко со своей двери…
Тиамак замолчал. Какой-то вранн, крича и неуклюже отталкиваясь шестом, пытался завести свою баржу в боковой канал. Борта проскрежетали по столбам причала, торчавшим перед трактиром, как гнилые зубы. Вода вспенилась. Тиамак повернулся, чтобы посмотреть на Изгримнура, но герцог куда-то вышел. Остался только старик. Глаза его смотрели в пустоту, на лице не было ничего, кроме легкой таинственной улыбки.
Очень много времени прошло с тех пор, как мать пела ему эту песню. Она очень любила историю о том, как пришлось выбирать Инихе Красному Цветку. Горло Тиамака сжалось при мысли о ней. Он не смог сделать то, чего она бы хотела — не выполнил долг перед своим народом. Как ему теперь быть? Ждать здесь, с этими сухоземельцами? Идти к Джулой и другим носителям свитка, которые просили его прийти? Или с позором вернуться в деревню? Каким бы ни был его выбор, он знал, что дух его матери будет следить за ним, тоскуя, потому что ее сын повернулся спиной к своему народу.
Он поморщился, как будто проглотил что-то горькое. Во всяком случае, Изгримнур прав. В эти проклятые дни жизнь, кажется, целиком состоит из трудных решений.
— Оттащите ее! — сказал голос. — Быстрее!
Мегвин открыла глаза и обнаружила, что смотрит прямо в белое ничто. Это было так странно, что на мгновение она подумала, что все еще спит. Она наклонилась вперед, пытаясь пройти сквозь эту пустоту, как шла через серую мглу сна, но что-то удерживало ее. Свирепый, пронзительный холод сковывал ее движения. Перед ней была белая бездна взвихренного снега. Грубые руки вцепились в ее плечи.
— Держите ее!
Она бросилась назад, карабкаясь к безопасности, отчаянно вырываясь из сдерживающих рук. Ощутив под собой надежность скалы, она, наконец, выдохнула и расслабилась. Снег быстро заметал следы, оставленные ее коленями на самом краю пропасти. Пепел ее маленького, давно догоревшего костра почти исчез под белым покрывалом.