Но именно из-за этого Мередит был вынужден эмигрировать.
Миллион долларов после уплаты всех налогов в Соединенных Штатах превращается в сумму чуть большую, чем сто тысяч долларов. В Швейцарии это девятьсот тысяч долларов. В Монако это тот же миллион долларов, потому что там нет налогов. Так Меридит стал швейцарской кинокорпорацией и открыл свое представительство в купленной им вилле на берегу Женевского озера недалеко от Монтрё. Ему надо было либо уехать из Штатов на три года, либо, оставаясь на родине, уплатить налоги со всех своих доходов, которые он получил за это время.
Словом, он уехал. Мерри приезжала навещать их летом, и эти визиты были столь же важны для него, сколь и для нее. Их встречи оставались последними ниточками, связывавшими его с привычным миром. Неважно, насколько богат он был, неважно, в какой стране он жил, все равно было что-то обнадеживающе родное и спокойное в мысли о лете, проведенном с женой и дочерью, когда можно вместе плавать, играть в теннис, кататься на лошади, просто бродить по окрестным местам. Он мог удалиться от дел и посвятить целое лето себе и своей семье. Он уже достиг того завидного положения в жизни, когда можно работать, только если ощущается потребность в работе. Никогда, никогда ему уже не придется что-то, делать — разумеется, не за деньги. Он учредил два специальных фонда — для Мерри и для Карлотты, и обе получали свою долю прибыли от его картин, являясь фактически совладельцами его кинокорпорации. Все они были миллионерами.
* * *
Вот он какой — на экране, в натуральную величину. В эпизодах крупным планом — даже больше, чем в натуральную величину. В тропическом шлеме, окруженный верными туземцами, он приветствует диких и злобных воинов резиновыми шариками, подбрасывая их высоко в небо. И наивные дикари хватают эти резиновые шарики, и Сесил Родс вновь торжествует победу. Мерри смеялась. Это была смешная сцена. Не то что бы уж очень смешная, и вряд ли стоило ее смотреть четвертый раз, но все же довольно смешная. Он смотрел не столько на экран, сколько на Мерри, сидевшую рядом с ним в просмотровом зале, который находился в западном крыле виллы. Он радовался ее радости. Сам он терпеть не мог эти картины. После домашних просмотров он всегда выходил подавленным. Эти фильмы были слабым оправданием того богатства, славы и успеха, которые навалились на него тяжким бременем. Казалось, вся та роскошь, которой его вознаградили за участие в этих пустых картинах, была саркастическим комментарием его жизни — настолько напыщенным, что он казался бессмысленным. Нет, он не был настолько пуританином, чтобы считать осмысленную жизнь достоинством. Просто его успех не заслуживал доверия, не заслуживал веры ни в этот успех, ни в кино, ни в него самого. И поэтому он тянулся к Карлотте и к Мерри, и только ради Мерри выдержал очередной просмотр «Родса».
Когда картина закончилась, в зале медленно зажегся свет. Чудно, что простую комнату в доме оборудовали реостатом, повесили в ней экран с раздвигающимися шторками, занавесили окна. Но Мерри все это ужасно нравилось, она с восторгом хлопала в ладоши, и смотреть на нее было одно удовольствие.
— Спасибо, Филипп, — сказал Мередит.
— К вашим услугам, месье, — произнес Филипп из своей будки. Он вышел, чтобы открыть им дверь.
— Ну, а теперь в постель, — сказал Мередит.
— Ты уложишь меня? — спросила Мерри.
— А как же!
Она уже была в своей пижаме и банном халате. Они пошли по коридору в гостиную, где Мерри поцеловала Карлотту и пожелала ей спокойной ночи, и потом отец и дочь поднялись >наверх к ней в спальню. Он уложил ее в постель, поцеловал на ночь и спустился к Карлотте.
— Хочешь еще кофе? — спросила она.
— Да, пожалуй.
Она налила ему кофе из серебряного кофейника, стоявшего на подносе, потом добавила сливок, бросила сахар и передала ему чашку.
— Спасибо, — сказал он. — Ну?
— Ну что?
— Не знаю, — сказал он. — Просто не знаю. Все так сложно! Я просто и не знаю, что делать.
— Нужно делать то, что лучше для нее, — сказала Карлотта, словно это было самое простое решение.
— Разумеется. Но она хочет остаться с нами. А откуда мне знать, что лучше? То есть, мне кажется, было бы правильным отослать ее обратно в школу, но это как раз то, чего я не хочу и чего ей не хочется. Это, знаешь, похоже на пищу, которая ужасно невкусная, хотя и очень полезная. Только все это напрасно. Или почти напрасно.
— Ты не забыл, что говорил мне в начале лета?
— Я помню, — ответил он, отпил кофе и поставил чашку на стол. Кофе ему уже расхотелось. И выпить ему не хотелось, и курить ему не хотелось, и вообще ничего не хотелось — лишь бы оставить Мерри. Но она права. Он так радовался, когда увидел Мерри в Женевском аэропорту, пухлую девчонку, такую неуклюжую и робкую, и уже не так сильно, как раньше, на него похожую. Он даже погрустнел, увидев, как поблекла ее детская красота, но потом Карлотта уверила его, что так и должно быть и через пару лет она будет еще лучше, чем прежде. И эти слова заставили погрустнеть еще больше — ибо он вдруг с горечью подумал о собственной жизни. Он всегда мечтал ощущать близость к детям, и вот перед ним был его ребенок, привлекательная симпатичная девочка, но он не мог сблизиться с ней, а напротив, был вынужден ограждать ее от себя, от своей жизни — ради ее же собственного блага. Она была богата, но не знала и не могла знать этого. Он старался держать ее пока подальше от мишурного блеска жизни кинозвезды, точно так же, как когда-то старался не давать ей некипяченой воды и непастеризованного молока, как старался оберегать ее от проносящихся по улице автомобилей. И они отдали ее в эту школу только для того, чтобы на нее не влияли тяготы его профессии, чтобы она не знала вечных разъездов, этой кочевой, беспокойной, цыганской жизни.
И теперь они держали ее в школе, чтобы оградить от горьких плодов его ремесла — от ленивой праздности, от бездомности, от постоянной необходимости ублажать свои прихоти. Он хотел, чтобы она научилась трудиться, чтобы она познала обыкновенную рутину будней и чтобы в ее жизни появился некий смысл и порядок. И он знал, что, живя с ним, она не обретет ни того, ни другого, ни третьего. Об этом он и говорил Карлотте тогда, в начале лета, когда, уложив Мерри спать, они подолгу беседовали, и он с болью в сердце выдавливал из себя эти рассуждения в надежде, что Карлотта найдет хоть какой-нибудь повод с ним не согласиться, докажет ему, что он неправ, ошибается, что он что-то упустил из виду или просто мелет чушь. Но нет — она с ним была полностью согласна. С пониманием и сочувствием, как всегда, она с ним во всем согласилась. И больше они к этому разговору не возвращались. Но то было в начале лета. А теперь, в конце лета, после проведенных вместе восхитительных недель на озере, в полях, в горах, куда они уезжали от аккуратных ферм и виноградников, и им начинало казаться, что они оказались вдруг где-то в горах Монтаны, — теперь он опять засомневался.
— Но ведь ей хочется остаться, — начал он опять. — Ей очень хочется остаться. И разве, отсылая ее обратно, мы не заставляем ее страдать?