И больше он не может выдавить из себя ни слова, ни слова объяснения — в свою защиту? — он сокрушительно, неконтролируемо желает скрыться с их глаз долой, выбежать из дому и снова отправиться пешком в центр города. Или на реку, в которую, думает он, можно было бы броситься вниз головой.
Однако он снова смотрит на Николь и Джемму, а те ползают вокруг рождественской елки — этого идеального треугольника из пульсирующего красного, и зеленого, и голубого, и белого — и он помнит, что Джемма на ногах с четырех утра, ей отчаянно хочется распаковать свои подарки (впрочем, она все равно не получит того, о чем мечтала), помнит, как переживала Николь, представляя себе перспективу приезда Лили на Рождество, как она была убеждена, что Лили просто устроит сцену и испортит всем остальным праздник, особенно Джемме, и он помнит, что сам бессчетное количество раз заверял Николь, что не позволит Лили сорвать праздник, и снова вспоминает о тех гибельных Рождествах, которые были в его детстве, когда Марк был ребенком, и его папа всегда напивался и начинал бить тарелки или лупить маму на кухне (он внезапно вспомнил это, так и было), а затем праздники, проведенные вместе с мамой, и с Лоуренсом, и без Робби, и это было еще хуже, потому что тогда никто вообще ничего не говорил, потому что они были бесконечно фальшивыми. Он чувствует, что должен помочь Джемме, особенно ей — это единственная нить, связывающая его с реальностью, ее пока что нетронутое, непоруганное детство, ее невинность — и Николь — которая прилепилась к нему на все эти годы, которая тащит на своих плечах его прошлое и перепады его настроения, правда? — помочь им не позволить испортить Рождество, просто убежав из дома, разрушив все и для всех. Никоим образом, думает Марк, он не позволит истории повториться. Не позволит себе продолжать совершать те же ошибки, которые совершал его отец — потому что его папа и мама, его родители и приемные родители творили со своими детьми именно это. Как поступают взрослые все свое ебаное время. И это его задача — подать наконец пример. На самом деле он ведь дружелюбный, более дружелюбный, чем о нем думают. Он порядочный, теплый, счастливый, любящий и добрый — в нем есть эти черты, он уверен в этом. Еще он уверен, что в нем достаточно сил — моральных сил — чтобы построить будущее для своей семьи, своей разросшейся семьи. Он в этом уверен. Он не только человек, который считает себя мужчиной.
— Нике, — говорит он, — почему бы тебе не сбегать наверх и не сказать Лили, что сейчас мы собираемся открывать подарки? Ты способна заманить ее сюда, я знаю, ты сможешь. Она тебя слушается. Скажи ей, что все в порядке. Мы прощаем ее. Мы прощаем ей все. Скажи, что мы хотим, чтобы она была здесь, с нами.
И вот раннее утро следующего дня, и еще до того как Николь откроет рот, Марк уже знает, что его ждет. Он видит это по тому, как она пытается заставить свой рот перестать дрожать, как она твердо сжимает губы, втягивает щеки и закусывает верхнюю губу. По тому, что у нее немигающие остановившиеся глаза, подернутые дымкой, быстро наливающиеся кровью.
По тому, как она стоит, слегка расставив ноги и слегка согнувшись, крепко прижав левую руку к стене, наклонив голову, и мускулы на ее шее напряжены, словно она не чувствует под ногами твердой поверхности, не может устойчиво стоять на мягком светло-коричневом ковре и лежащим под ним Cloud 9 [13] и сомневается в том, что ее выдержат те самые доски настила, и перекладины, и несущие стены дома, и поздний викторианский фундамент, на котором и стоял всю жизнь этот дом. Стоит, как будто обхватив себя за плечи. Он знает точно, что его ждет, и до того как она произносит первое слово, он отворачивается от нее — как он всегда отворачивается от людей в тот момент, когда кто-нибудь пытается пробиться к нему, в тот момент, когда кто-нибудь пытается вызвать в нем какие-то чувства — и смотрит на пятно белой стены, на пятно стены, которую он когда-то обдирал, и штукатурил, и снова обклеивал и которую Николь потом аккуратно выкрасила валиком — в светло-розовый, Dulux Magnolia, если он правильно запомнил название той самой краски — конечно, он помнит, это была Dulux Magnolia, весь дом, кроме спальни Джеммы и кухни, они выкрасили краской Dulux Magnolia — и он шепчет:
— Не говори мне. Пожалуйста, не говори мне ничего, я не хочу этого слышать.
— Мы уже давно все это проходили, — говорит Марк.
— Едва ли, — говорит Энн. — Я хочу услышать всю эту историю, пока здесь нет Николь и Джеммы.
Его мать сидит на его кухонным столом, хлюпает своим кофе, уже высосала чайную ложку дочиста и снова положила ее в сахарницу. Для человека, который считает себя таким благородным, таким культурным, таким ярким представителем среднего класса, его мама слишком невоспитанно вела себя за столом, и это его всегда удивляло — частенько он вообще не мог поверить, что его воспитывала именно она.
— Давай, Марк, расскажи мне, что произошло, с самого начала, пожалуйста, — говорит она. Требует. Он знает этот резкий, серьезный тон голоса — это ее угрожающее «пожалуйста». Таким же тоном с ним бесконечно разговаривали, когда он был ребенком, хотя тогда он по большей части не обращал на нее внимания. Теперь он не знает, почему он по-прежнему не игнорирует ее — вероятно, это еще один признак его возрастающего смятения, непонимания, кого слушаться, кому доверять.
— Ну хорошо, — сдается он, — если тебе от этого станет легче. За исключением всего остального, что случилось в тот день, Лили подслушала, как Николь говорила мне все эти вещи по ее поводу. — Как бы он хотел, чтобы слова Николь растворились в воздухе и медленно исчезли. Как бы он хотел просто щелкнуть пальцами и просто начать все заново, и тогда бы никто не пострадал. Он просто хотел бы получить второй шанс. — Но я тебе уже рассказывал все это.
— Не в деталях, — говорит она. — Один раз в жизни, Марк, попробуй быть немножко более откровенным. Это могло бы принести пользу.
— Окей, — говорит он. — Окей. — Обрадованный тем, что ему наконец выпал шанс объяснить матери, кого нужно в конечном счете винить за то, что стряслось на Рождество. — Лили явно подслушала, как Николь говорила, что ей от нее плохо, ты сама знаешь про все эти истерики и паранойю, ты сама знаешь, что Лили действительно плохо влияет на Джемму, — говорит он. — И она сказала, что больше ни минуты не потерпит, чтобы Лили шаталась по нашему дому. Честно, мам, я в этом не виноват. Я бы позволил Лили оставаться столько, сколько бы ей вздумалось, я бы позволил ей переехать к нам. Она это знала. Фактически я думаю, что именно это она и собиралась сделать. Ты бы видела, сколько одежды и барахла она притащила с собой. Все Рождество я только пытался сохранить мир, честно. Меня надо бы за это наградить одной из этих гуманитарных штук. Нобелевской премией мира. — Он смеется. — Но с Николь хватило. Она под конец вышла из себя с Лил. Она вывалила все это на меня в нашей спальне, и конечно, кто бы это мог услышать, кроме Лили, которая провела большую часть дня в своей комнате и в любом случае нашла бы, к чему придраться.