"Нравственность" была, разумеется, сильным средством борьбы с нарождающимся реализмом, сильною "маскировкой". Это прекрасно понимал Гейне, ведший яростную борьбу с Менцелем. Это прекрасно понимал Белинский, в статье "Менцель, критик Гёте" давший уничтожающую характеристику Менцеля (а заодно и Сенковского).
Кюхельбекер был разоружен физически на Сенатской площади 14 декабря, в крепости он был разоружен литературно; ему пришлось столкнуться с противниками, вооруженными всею современною литературою, которую он знал по журнальным отрывкам и враждебным, по большей части, обзорам. Иногда он робеет, но не сдается. Завязывается удивительная литературная борьба в одиночном заключении.
Он пишет 25 октября 1834 г.:
"Читал я сегодня... в "Библиотеке" - статью: Брамбеус и Юная Словесность. О юной словесности, может быть, судит Брамбеус вообще довольно справедливо; - но напрасно, кажется, допускает так мало исключений. В самом Бальзаке найдутся повести самой чистой, высокой нравственности, напр. "Madame Firmiani". - Впрочем - цель поэзии не нравоучение, а сама поэзия: вот что, по-видимому, строгие осудители нынешней поэзии или, если угодно, словесности совершенно забывают. - Однако я слишком худо знаю нынешнюю школу и потому воздерживаюсь от решительного суждения о ней и о толках о ней".
Кюхельбекер смущен, робеет - и недаром: нападение на новую французскую литературу в статье, прочитанной им, - открытое и сильное. Враждебный к этой литературе Сенковский чувствует силу и происхождение нарождающегося реализма: "...Новая парижская школа не ограничилась простым изменением теории: она пожелала произвести в словесности нечто вроде революции 1789 года, с настоящею свирепостью и безумством покойного Конвента. Она решилась разрушить несомненные и единственные основания изящного потому только, что их признавал классицизм, и, в общем ниспровержении прежнего эстетического порядка, уничтожить нравственность, как революция уничтожала христианскую веру... Тут не должно обманывать себя напрасно: "Юная Словесность", совершенно отторгнувшаяся от логических начал чистого романтизма, не есть литературная школа: это прямая вторая Французская революция в священной ограде нравственности, затеянная со всей легкомысленностию и производимая со всем неистовством и остервенением, свойственным народу, который произвел и обожал Марата, Робеспьера, Сен-Жюста". * С большой последовательностью он производит начало школы от Руссо и Дидро, повторяя общее мнение европейской критики и предупреждая гейневскую пародическую формулу: "An allem ist Schuld Jean Jacques Rousseau, Voltaire und die Guillotine". 23
* "Библиотека для чтения", 1834, т. III, стр. 38-39.
"Начало школы. Начало всего от Жан-Жака Руссо. Вас это удивляет?
Ну, так начало от Дидерота! Избирайте из них кого угодно, но дело в том, что новая школа есть истечение, развитие замечательного обстоятельства, в котором оба они участвовали и которое приложило печать свою в конце Словесности прошлого столетия, дописывавшей последние свои строки в день начатия первой Французской революции". * "Секрет школы" - в том же Руссо: "Его предисловие к Новой Элоизе есть первый очерк и разительный очерк школы, которая долженствовала через пятьдесят лет родиться из его духа и тела".
* "Библиотека для чтения", 1834, т III, стр. 44-45.
В статье с фельетонным блеском наглядно нарисованы "беспорядок в нравственном хозяйстве" и разрушение семьи, порождаемые новою литературою. Кончается она так: "Мы живем в веке раздражительности и смуты. Все основания потрясены продолжительною бурею умов, которой громы, уже по рассеянии тучи, еще от времени до времени раздаются над европейским обществом и производят пожары. Если Словесность на что-либо нужна обществу, то первая ее обязанность, в настоящем его положении, скреплять всеми мерами общественные и семейные узы, успокаивать умы... не помогать политическому бреду в преступном намерении расторгнуть все звенья цепи, уже прерванной во многих местах".
Открытое, откровенное нападение устанавливало связь новой литературы с Французской революцией и обнажало политические мотивы борьбы с нею.
Литературные атаки на "юную французскую словесность" продолжаются. Кюхельбекер поражен дружными атаками немецких, английских журналистов, Сенковского, но оказывает сопротивление. 22 ноября он записывает в свой крепостной дневник: "Прочел я сегодня примечательного: о состоянии французской драмы из Qua<r>terly Review и разбор новой трагедии Александра Дюма Екатерина Говард. Qua<r>terly Review судит о юной словесности столь же сурово, как Эдинбургское обозрение: должно же быть, что эти строгие приговоры не вовсе без основания; однако признаюсь, я бы желал судить о странных феноменах французской словесности по собственному чтению, а не понаслышке. - По крайней мере в таланте корифеям молодых французских писателей невозможно отказать: в трагедии Дюма, как видно даже из разбора, - есть положения, которые могут быть изобретены только гениальным человеком".
Наконец, в его руки попадает долгожданное произведение, по которому можно судить и о значении Бальзака и о направлении "юной французской словесности", - "Отец Горио".
Сенковский был очень ловкий журналист: "Старик Горио" (заглавие перевода) появился у него раньше французского издания - перевод был сделан с журнального текста "Revue de Paris". * Но в каком виде и с какими примечаниями!
Журнал варварски расправился с романом. Уже к первой части сделано было красноречивое примечание: "Повесть эта, в которой примечательно раскрылся талант модного романиста, еще не вся издана по-французски: мы сообщаем ее как новость. Само собою разумеется, что длинноты и повторения, которыми г. Бальзак увеличивает объем своих сочинений, устранены в переводе". ** Редакция исполнила свои обещания. При печатании 2-й части в следующей книге журнала *** Сенковский, ярый враг "юной французской словесности", распоясался. В громадном примечании он писал, между прочим: "Хотя этот роман, сокращенный через очищение его от общих мест и длиннот, и весьма переделан в переводе, в котором большею частию старались мы выражать не то, что говорит автор, но то, что он должен был бы говорить, если б чувствовал и рассуждал правильно; хотя мы гораздо более уважаем здравый смысл наших читателей и его удовольствие, нежели неприкосновенность плодов пера одаренного талантом, но поверхностного и слишком легкомысленного; хотя и направление и даже ход повести изменены здесь существенно, однако мы сохранили часть этой сцены в подлинном ее виде, нарочно для обожателей ума г. Бальзака". Таким образом Кюхельбекер мог прочесть в неискаженном виде сцену прощания Растиньяка с виконтессой Босеан.
* "Библиотека для чтения", 1835, т. VIII, отдел II, стр. 61.
** "Le pиre Goriot", - сентябрь 1834 г.; "Revue de Paris" - декабрь 1834 г. - февраль 1835 г. В 1835 г. вышел в издательстве Werdet-Spachmann в двух томах.
*** "Библиотека для чтения", 1835, т. IX, отдел II, стр. 1-106.
"...Как скоро удастся ему осуществить эту чудесную мысль... и вывести на сцену супругу порочную, но твердую любовницу, - он без памяти от удивления ее характеру; он становится перед ней на колени, и, - скоро увидите, - он еще поставит перед ней на колени и своего героя Растиньяка. Это великая женщина г. Бальзака", - пишет в примечании редактор.