Они торопятся с расходом свесть приход,
Им некогда шутить, обедать у Темиры
Иль спорить о стихах.
Обновление было намечено сразу и тематическое (философические, религиозные, общественные темы) и стилистическое. Выход из старых жанров означал не создание новых жанров внутри все той же старой жанровой системы, а совершенное изменение подхода к жанру. "Совлечение искусственных форм" влекло к длительной стилистической работе вне этих "форм" (жанров) - влекло к фрагменту. Вместе с тем замкнутый ряд поэтов-мастеров исчезает. В 20-х годах все поэты были мастерами, одиночками. Третьестепенные поэты были при этом третьестепенными мастерами. Дилетантизм сказывался в шуточной поэзии и поэзии сугубо домашней, бытовой. Дилетантизм и массовость поэтов становятся, однако, к концу 20-х годов явлением важным в эволюционном смысле (см. ниже).
То, что в 20-х годах, в эпоху, жаждавшую новых лирических жанров, вменялось в грех, то теперь, к концу 20-х и началу 30-х годов - во время искания нового стиля, становится важным и интересным. "Вялость", "мечтательность" и "неопределительность", "небрежность рифм и слога", "изысканность" уже не сознаются выпадами из старой системы, а становятся ценными новыми приемами. Новую ценность приобретает к началу 30-х годов Жуковский. Выходящие в 1831 г. его сочинения встречает известная статья Полевого, где дается формула: "Однообразие мысли Жуковского как будто хочет, напротив, замениться разнообразием формы стихов". [3] (Ср. суждение Пушкина о Глинке.) Вопрос о жанрах (и связанный с ним вопрос о теме) потерял остроту - Жуковский становится учителем стиля. Под влиянием Жуковского идет работа в поэтическом кружке Раича, результаты которой сказываются во вторую половину 20-х годов.
Сам Раич находится под стилистическим влиянием Жуковского; на это указывает уже Вяземский (отзыв о "Северной лире"). [4] И вместе с тем у Раича ясно сказывается интерес к дидактическим жанрам и соединенному с ними вопросу о стиховом образе. Раич любопытная фигура в лирическом разброде 20-х - 30-х годов, его стремление к Ломоносову, которое поддерживается именно интересом к ломоносовскому образу, его внимание к дидактической поэзии, тоже подсказываемое теоретически осознанной ролью образа в ней, уживаются с принципами эвфонии, с ориентацией на "благозвучие" итальянской поэзии и с очень прочной для мерзляковского толка (к которому Раич во многом близок) традицией художественной песни. Эта сложная, эклектическая природа раичевского направления дала ему возможность объединить в своем кружке и эклектика Ознобишина и Андрея Муравьева, пытавшегося найти выход из безупречной бедности эпигонства, хотя бы в языковую и стиховую "грубость " и "неправильность" - и философских поэтов, собственно поэтов-любомудров (Шевырев, Тютчев).
Программный характер носила статья Раича "Петрарка и Ломоносов".
Суть статьи была в провозглашении известных литературных принципов характерного соединения принципа итальянской эвфонии с принципом ломоносовского образа. Самое имя Ломоносова получало в литературных обстоятельствах того времени особое значение; еще более подчеркивал это значение призыв к "подражанию" ему; здесь Раич вскрывает в новом направлении его исторические опорные пункты. Статья кончается призывом "назад к Ломоносову".
И альманах и статья вызвали интерес. Вяземский писал по поводу "Северной лиры": "Вообще вся наша литература мало имеет в себе положительного, ясного, есть что-то неосязательное, облачное в ее атмосфере. В климате московском есть что-то и туманное. Пары зыбкого идеологизма носятся в океане беспредельности. Впрочем, из этих туманов может еще проглянуть ясное утро и от них останутся одни яркие блестки на свежей зелени цветов". "Главный признак альманаха "Северная лира" есть какое-то поэтическое стремление в темную даль или надоблачный и отчасти облачный эмпирей". *
Из лириков альманаха Вяземский особо отметил Андрея Муравьева, "в первый раз являющегося на сцене", стихотворения которого "исполнены надежд, из коих некоторые уже сбылись", и мимоходом, суммарно и неопределенно полупохвалил из остальных Шевырева, Веневитинова и Тютчева, особо отозвавшись только о Раиче. В статье Раича он почувствовал неприятный оттенок враждебной литературной теории. Он восстает против искусственности сопоставления Ломоносова с Петраркой и нападает на пристрастие Раича и к итальянской поэзии и к ломоносовскому образу: "Не слишком ли так же увлекается он любовью к итальянской словесности и Петрарке, когда радуется, как хорошей находке, что Ломоносов "умел счастливо перенесть в свои творения много, очень много итальянского и даже некоторые так называемые concetti". Едва ли и подлинные concetti не безобразная прикраса итальянских стихов, ** а заимствованные concetti на русский лад и того хуже. Впрочем, вероятно в Ломоносове этот мишурный блеск не подражание, а просто погрешность, свойственная худому вкусу, не озаренному светом здравой критики, и насильственной игре воображения". Здесь кстати вспомнить, что около этого же времени Вяземский доказывал, какие благодетельные последствия для русской литературы могли бы быть в том случае, если бы в начале ее были не оды, а сатиры - мнение, вызвавшее ответ Шевырева ("Замечание на замечание Вяземского о начале русской литературы"), где дается апология оды.
* П. Вяземский. Полное собрание сочинений, т. II, стр. 28.
** Ср. противоположное мнение Пушкина в заметке о "Ромео и Юлии" Шекспира (1829): "...Италия... с ее роскошным языком, исполненным блеска и concelti".
Отзыв Пушкина о "Северной лире" предназначался для "Московского вестника". Большая, вторая часть статьи посвящена статье Раича. Тогда как внимание Вяземского привлекла главным образом партийная, теоретическая часть статьи, Пушкин останавливается на самой параллели, может быть, потому, что эта параллель вполне соответствовала критическим приемам самого Пушкина, сопоставлявшего русские явления с западными. "В самом деле, сии два великие мужа имеют между собою сходство". Пушкин восстает только против натянутого сопоставления биографических деталей, останавливаясь на аналогии чисто литературной. По поводу раического замечания о concetti Пушкин замечает только: "сомнительно".
Характерны, в противоположность отзывам Вяземского, отзывы Пушкина о лирических произведениях, помещенных в альманахе. Упомянув вскользь о близких именах Баратынского и Вяземского, он отзывается с похвалой о двух произведениях Туманского. *
* Если принять во внимание, что Туманский в одном стихотворении говорит о Пушкине, а другое посвящено Пушкину, - отзыв о его стихах представляется совершенно обязательным. Характерно, что в Туманском он отмечает не только те черты, которые роднили этого поэта с "итальянской школой" Раича (ср. отзыв И. Киреевского в "Деннице" на 1830 год), но и точность слова.
Далее следует упоминание о первых опытах Муравьева, которого Пушкин "встречает с надеждой и радостью". Отзыв этот показателен. Муравьев был начинающим поэтом раичевского кружка, причем резко выделялся из господствовавшего в нем направления. Он несомненный и даже сознательный подражатель Пушкина (сознательность доказывается выбором в 1827 г. такого сюжета, как "Таврида"), но ясно, почему и Вяземский, и Баратынский, и Пушкин возлагают на Муравьева надежды: в его стихах нет той чопорности, гладкости и безупречной бедности, которую около того же времени строго осуждает Пушкин в стихах дебютанта Деларю; они, напротив, выделялись именно энергиею, "смелостию" и "нечистотою", которые были так нужны в эпоху распыления и монотонизации ходовых элементов пушкинского стиха. П. Е. Щеголев с обычным добродушием отмахивается от истории, удивляясь "приветственному упоминанию о бездарных виршах Муравьева". [5] Для нас, очевидно, интереснее суждения Пушкина, Баратынского и Вяземского, чем Щеголева. Назвать стихи Муравьева бездарными виршами нельзя, даже и отмахиваясь от исторического рассмотрения. Ср. хотя бы "Бахчисарай":