«А не дадут, так и не надо», – добавил он про себя.
– Но это же неправда, – тихо сказала Катя.
– Это правда. Люблю я тебя, ты не поняла еще, что ли?
В палате стоял полумрак, и в полумраке ему легче было выговорить слова, совсем непривычные для губ, для горла, для всего его существа. Нет, не так – они были для него непривычны, эти слова, когда он произносил их внутри себя. Но стали привычными в ту минуту, когда он сказал их Кате.
Она молчала. Может, просто устала. А может…
– Ты… совсем со мной не хочешь? – дрогнувшим голосом спросил Колька. – Вдруг привыкнешь все-таки, а? Потом привыкнешь.
Ему не хотелось, чтобы она привыкла к нему! Совсем другого ему хотелось с нею.
Катя вдруг села на постели. Ее тонкие светлые волосы спутались, упали на лоб. Она вынула свои руки из Колькиных рук и прежде, чем он успел что-нибудь сказать, обняла его так крепко, что у него перехватило дыхание. Он не ожидал, что она может так обнимать, да еще теперь, когда, ему казалось, ей и пошевелиться-то должно быть тяжело после родов.
– Ты что? – встревоженно пробормотал он, пытаясь высвободиться из ее объятий и одновременно стараясь не высвободиться. – Ты зачем встала?
– Я боюсь, – шепнула она куда-то ему под подбородок.
– Чего? – улыбнулся он.
Все его опасения улетучились, как только он услышал ее голос, и не голос даже, а вот этот шепот. В ее голосе не было обмана, она всей собою говорила то, что чувствовала, и ее чувство стало понятно ему сразу же, как только она заговорила.
– Что мне это мерещится, вот чего боюсь. – Она всхлипнула у него под подбородком. – Думаю и думаю: может, это у меня горячка просто? Бывает же родовая горячка, мне бабушка рассказывала.
– Это я-то мерещусь? – возмутился Колька. – Я т-тебе сейчас!
Забывшись, он прижал ее к себе так сильно, что она тоненько пискнула. Он сразу же отпустил ее и отшатнулся.
– Больно, Кать, да? – испуганно спросил Колька. – Елки-палки, вот баран!
– Ты что! Нисколечко не больно. – Она быстро покрутила головой и даже зажмурилась для убедительности. – Я и родила легко. Я же совсем простая, Николушка…
Колька расслышал в ее голосе извиняющиеся интонации и засмеялся. Она даже не представляла, как ему все нравилось в ней! И ясный ее взгляд, и светящееся лицо, и вот эта простота, о которой она говорила извиняясь.
– Так ведь и я проще пареной репы, Катя, – сказал он. – Да и вообще, не в этом дело. Я ж тебя не головой выбирал – простая, сложная, подходишь, не подходишь… Так уж вышло, вот и все. Ладно, ты спи. Я потом приду.
– А где же ты поспишь? – встревожилась она.
– Так гостиницы есть же, надо думать, в вашем сонном царстве. И адрес давай. Родственников твоих адрес, – напомнил Колька. – Утром к ним схожу, порадую прибавлением семейства.
Вообще-то под прибавлением семейства он имел в виду себя, потому что про ребенка совсем забыл. Но Катя, конечно, не забыла.
– Николушка, – как-то виновато сказала она, – все-таки надо… Надо Игорю сообщить. – И, увидев, как помрачнело Колькино лицо, торопливо объяснила: – Без совести это будет, если не сообщить даже. От него ведь ребенок. А вдруг он…
Катя замолчала. Конечно, она хотела сказать, что отец должен сам решить, как ему относиться к своему ребенку, и может статься, Северский решит совсем иначе, чем они с Колькой все решили сейчас, да и не решили, а… Само все решилось.
«Да не нужна ты этому хлыщу! – хотелось крикнуть Кольке. – Ни ты не нужна, ни твой ребенок!»
Но он лучше язык себе откусил бы, чем сказал бы такое Кате. Хотя она, наверное, и сама думала то же…
– Мало ли от кого ребенок? – со злостью сказал он. – Все равно он не его. А мой. Ну, и твой, конечно. Не отдам я тебя ему, Катя. Никому не отдам.
Может, ее должны были обидеть такие слова. Что значит «не отдам», не вещь же она! Но Колька говорил то, что само шло у него изнутри, и там же, у себя внутри, догадывался, что Катя не обидится на него за это.
Она взяла его руку, приложила к своей щеке и вдобавок погладила сверху, чтобы ему стало совсем уж хорошо.
– Ну, если надо… – Злость сразу вытекла из Кольки, как воздух из проколотого шарика. – Сообщай, если надо.
– Я не могу, – помолчав, сказала Катя. – Мне перед ним стыдно. Он мне ничего плохого не сделал, только хорошее, сына вот… Но пусть он меня забудет поскорее. Может, ты кого-нибудь попросишь позвонить? В регистратуре, может. Если денег дать, они позвонят, как ты думаешь?
– Думаю, позвонят, – кивнул Колька.
Ему снова стало смешно – так уж она говорила.
– А я деньги на хранение сдала, – сказала Катя. – В приемном покое. Машинально как-то, и не сообразила, что понадобятся же. Отдадут они тебе? И позвонить ведь надо, и палата отдельная…
– Мне не отдадут. Потом сама заберешь. Когда выписываться будешь.
– Ты за палату заплатил, я знаю, мне врач сказала. Я бы тебе сейчас же и вернула, но придется потом. Если…
Она опять замолчала. Колька понял, что она хотела сказать: если он придет к ней еще, если все это не окажется с его стороны обманом.
– Утром приду, – сказал он. – Хотя уже, считай, утро и есть. Ну, значит, как ты проснешься, так я и приду.
– Да я недолго посплю. – Катя улыбнулась и кивнула на кроватку. – Вот у меня теперь звоночек.
– А деньги вернешь, когда забирать тебя буду. Не бойся, в долгу не останешься.
Он был уверен, что к тому времени, когда ее выпишут из больницы, деньги у них уже будут общие.
– Я не боюсь. Только и ты не бойся, ладно?
– Чего? – удивился Колька.
Она не ответила, но он и сам догадался. Она хотела сказать, что не уйдет к Северскому, и хотела, чтобы он не волновался об этом. Сама она волновалась очень – Колька видел, как она устала от такого долгого волнения.
– Я пойду, – сказал он, вставая. – Спите.
Выходя, он прикрыл дверь неплотно и минут через пять снова заглянул в оставленную щель. Он думал, придется отругать Катю за то, что она не спит.
Но она спала. Она спала так же безмятежно, как ее ребенок. И лицо у нее во сне было такое же счастливое.
Кольке не верилось, что это было всего два дня назад. Так много вместили в себя эти дни, бывали в его жизни месяцы и даже годы, которые вмещали в себя гораздо меньше. Даже в основном такими и были до сих пор месяцы и годы его жизни…
Два дня он почти не выходил из роддома, только ночевать шел к Катиным родным, потому что ее мама и бабушка не могли понять, как такое возможно, чтобы он поселился в гостинице, а он не хотел их обижать. Когда он увидел этих женщин, то сразу понял, откуда взялась такая его Катя. Во всех них троих была одинаковая беспомощность перед силой жизни, и так же одинакова была в них сила оставаться в этой неласковой жизни такими, какие они есть.