Как и обещал Кате, Колька не стал сообщать ее бабушке и маме подробности появления у нее ребенка. Сказал лишь, что роды начались неожиданно, по дороге, поэтому они с Катей не успели заехать к родным. Бабушке с мамой в голову не пришло, что незнакомый мужчина, явившийся чуть свет прямо из роддома с таким известием об их девочке, это не отец ее ребенка.
К тому же Катины мама и бабушка сразу нашли себе столько дел – хлопотали, варили, жарили, кормили Кольку, передавали еду для Кати, готовили приданое для маленького, в общем, пребывали в состоянии такого счастья, – что им было не до выяснения подробностей. К тому же они были так застенчивы, что, пожалуй, не решились бы выяснять у него эти подробности, даже если бы и захотели.
Через два дня он уехал в Москву, пообещав вернуться к Катиной выписке. И вот теперь гнал машину по шоссе между полями, вглядываясь в таинственные свитки метели.
Москва явилась перед ним с такой обыденностью, что он даже опешил. Все здесь осталось таким, как будто ничего не произошло в мире, как будто не было этих бесконечных двух суток, и не было Кати, и любви, о которой она сказала ему, прощаясь, не было тоже. И от всей этой неизменности – пробок при въезде на Кольцевую, неба, которое над огромным городом всегда будто розоватым заревом освещено, бурой снежной каши под колесами, – Кольке стало так тоскливо, что хоть развернись и сразу езжай обратно.
Но ехать обратно сразу было нельзя. Надо было поговорить с женой. Он ведь не мог сказать Галинке о том, что произошло, по телефону, да еще через чужих людей, как Катя Северскому. Десять лет не вычеркнешь из жизни так просто, как несколько ночей. И убеждать себя, что он давно уже стал для жены чем-то вроде предмета домашнего обихода, привычного, но все же не настолько, чтобы без него невозможно было обойтись, – убеждать себя в этом Колька считал нечестным. Достаточно было вспомнить, как Галинка совсем недавно сказала, уезжая в командировку: «Жди меня, и я вернусь», – и глаза ее блеснули знакомым блеском направленного на него ободрения.
И разве она виновата в том, что все это кажется ему теперь чем-то далеким, что в памяти и в сердце у него только любовь, которой, оказывается, прежде в его жизни не было, просто он об этом не подозревал?
Колька думал, что жены, как обычно, не окажется дома, а значит, у него будет еще сколько-нибудь времени, чтобы подготовиться к разговору с нею. Это было очень даже вероятно, потому что Надя сдалась на уговоры Галинкиных родителей и поехала встречать Новый год к ним в Краснодар, а раз дочки нет дома, то и Галинке делать там, в общем-то, нечего. Так это было уже давно, пожалуй, с тех пор, как Колька начал работать и восстановился в институте после травмы.
Но Галинка была дома. Сидела на кухне, почему-то в пальто, наверное, только что откуда-нибудь вернулась, тоже как обычно. В двадцать девять лет ей так же все было интересно, как и в девятнадцать, и так же она ухитрялась бывать в пяти местах за день, притом одновременно.
Колька понял, что отсрочки не будет. Да и не нужна ему была отсрочка.
– Галя, – сказал он, – я не предупредил…
– О чем? – не глядя на него, спросила она.
Голос ее прозвучал как-то странно, непривычно, и это удивило Кольку. Неужели она так сильно переживала из-за его отсутствия?
– Ну, что задержусь. Я, понимаешь…
– Да ладно, Коль.
Она подняла на Кольку глаза, и он наконец понял, что в ней показалось ему таким странным. Глаза у нее не блестели. Такого не бывало все десять лет их совместной жизни. Это было главное в ней, вот этот яркий блеск глаз, они блестели, когда Колька впервые увидел ее, когда она провела с ним первую ночь, когда приходила к нему в больницу, они блестели в радости и в горе, от бессонных ночей и от новых впечатлений… Жизнь пробивалась у нее изнутри этим блеском, в его неизменности и была нескончаемость жизни!
Теперь ее глаза были – сама пустота.
– Случилось что-нибудь? – дрогнувшим голосом спросил Колька.
«Ну как ей сейчас сказать? – мелькнуло у него в голове. – И что это с ней вдруг?»
– Ничего не случилось. – Она пожала плечами. Голос был спокойный. – Все как обычно. Хорошо, что Надька у бабушки, а то меня в командировку посылают. Может, ты Новый год у родителей встретишь? Или у Нины.
– Я… – начал было Колька.
И замолчал.
– Что – ты?
– Я… А куда ты едешь?
– На остров Лансароте. Только не еду, а лечу. Это рядом с Африкой, напротив Сахары.
Она и теперь не удивилась необычности его поведения, хотя могла бы: Колька ведь никогда не интересовался маршрутами ее поездок.
Он больше не мог делать вид, будто с ним ничего не произошло.
– Галя, я должен тебе сказать, – с трудом, но решительно выговорил он. – Я не буду больше… здесь жить.
– Здесь? – переспросила она.
– В смысле, с тобой… то есть…
Все-таки язык у него был словно свинцом налит и еле ворочался во рту, выговаривая эти слова, ничтожность которых он ясно чувствовал. Они были ничтожны по отношению к Кате, по отношению к Галинке, по отношению к нему самому, их противно было произносить. Но и не произносить было невозможно.
– Ты уходишь? – таким же спокойным голосом спросила она. – К кому?
Как было ответить на этот вопрос? Сказать, что он уходит к любовнице Северского, которая только что родила от того ребенка?
– Я ее люблю, Галь, – сказал Колька. – Она родила. Прости.
– Да? – Теперь он наконец расслышал, что ее голос звучит не спокойно, а тускло. – Давно?
– Два дня назад.
– Поздравляю.
– Надя от бабушки вернется, я ей тоже скажу.
– Зачем ты будешь ей говорить? Она все равно сразу в Кельн уедет. А потом я ей сама скажу.
Галинка была, как всегда, права и, тоже как всегда, соображала быстрее, чем Колька. Даже в том странном состоянии, в котором она неизвестно отчего сейчас находилась. Даже при таком известии, которого она едва ли ожидала от него.
А может, дело было совсем не в ее сообразительности. И даже наверняка не в этом было дело. Просто та жизнь, которой Колька жил десять лет, была создана без него, шла без него и не нуждалась в нем даже в тот момент, когда он ее покидал.
Это было даже не обидно. Так уж оно сложилось, а почему, никто не знает. И вряд ли кто-нибудь в этом виноват.
«Удобно тебе так думать! – сердито произнес про себя Колька. – А она вон какая почему-то».
– Галь, очень ты…
Он хотел спросить, очень ли она на него обиделась, но ему вдруг стало стыдно называть происходящее таким глупым, из детской песочницы, словом.
– Не очень. – Она всегда легко угадывала все, что он хотел, а вернее, мог сказать. – Вообще не обиделась.