— Будут говорить по-немецки и думать, что они немцы, пока не вернутся домой! — успокоил Алексей, малышка на руках запищала, и он начал пританцовывать, баюкая ее немецкой колыбельной. — Но ты же сама выбрала такого смешного мужа с такой смешной профессией.
— А по-твоему, не смешно, что ты женился на мне два раза? Один раз дома, а второй раз для прикрытия? — фыркнула Татьяна.
— Была бы возможность, я бы еще сто раз на тебе женился!
— Ну, самую последнюю ложечку в честь крестин сестрички! — попросила Татьяна сына и, улыбаясь, повернулась к Отто. — Если бы у тебя была возможность жениться на твоем альбоме с марками, то ты женился бы на нем тысячу раз!
— Ну и что? Я ведь скромный работник химчистки и, только открывая альбом с марками, понимаю, что богат как Крез! — отшутился он. — Читал в филателистическом журнале, что в Балтиморе на подвенечное платье невесты наклеили 30 000 чистых негашеных марок! Если выйдешь за меня замуж в третий раз, готов наклеить на твое платье всю свою коллекцию!
— Не верю! — Она вытерла мордочку сына салфеткой, пригладила его волосы. — Вот какие мы теперь сытые, чистые и красивые! Отто, а что полагается делать после крестин?
— Получать подарки и надуваться пивом с сосисками!
— Давай я получу подарки, а остальное с эсэсовцем ты возьмешь на себя! Лучше я уложу детей пораньше и немножко почитаю.
— Хорошо, дорогая! — Алексей глянул на часы. — Вот теперь нам пора!..
Утром перевели в новую камеру. По разговорам охраны Алексей понял, что сидит уже месяц, и испугался, что совсем перестал ощущать время. И что весь этот месяц в Центре ничего не знают о нем.
Эта часть тюрьмы выглядела совершенно средневековой, а камера, в которую его затолкнули, была крохотной — три шага на четыре. По сравнению с ней прежняя казалась пятизвездочным отелем.
В новой камере были параша, кровать и стул. Окно специально сделали так, чтобы свет почти не попадал внутрь. Из записей на стенах, которые Алексей мог разобрать поутру, следовало, что Глой не врал, — это действительно была камера смертников.
Слова обреченных, нацарапанные на разных языках гвоздем, действовали на психику убедительнее, чем допросы с побоями.
Камеры в этой части тюрьмы располагались отсеками вокруг одного поста — в местном жаргоне такое расположение называлось «звездного типа». В каждом «звездном» отсеке по тринадцать камер. Но в том, куда поместили Алексея, он сидел совершенно один.
Другие камеры пустовали, перестукиваться и перекрикиваться, выходя на допрос, было не с кем. Правда, щиток, закрывавший отверстие в двери, через которое ставили еду, отломали, и он открывал вид на коридор.
Следующий день приходился на пятницу. Алексей понял это потому, что мимо него рано утром по коридору сначала повели громко рыдавшего человека, а через некоторое время поволокли за ноги его труп.
На стене камеры было написано многое, в том числе и то, что казнят здесь именно по пятницам. В основном писали «сегодня мой последний вечер» и т. д. и т. п. Алексей подумал, что его запись была бы единственной, сделанной на русском.
Допросы с битьем уже казались привычными, к ним добавили изощренные пытки на раскаленной крыше. Алексея то оставляли на целый день на солнце в клетке, то сажали на жаре и били специальным прутом, смоченным в специальной жидкости.
Он давно потерял границы между сном и обмороком, между бредом и фантазиями. А за последнее время так ослаб, что на пытках присутствовал тюремный доктор Мальхеба.
Это был лысый, шаркающий ногами человек в небрежно надетом на военную форму халате. Во время пыток он периодически щупал пульс и делал рукой знак «достаточно».
Кормили здесь значительно хуже, чем в прежней камере, — там давали три раза в день баланду загадочного состава с лепешкой. Здесь в пять тридцать утра приносили кружку жидкости, напоминавшей что-то среднее между кофе и чаем. А иногда просто воду, в которой мыли посуду.
Еще полагались два куска хлеба и миска каши. Обед был в одиннадцать часов, примерно такой же, но добавляли котлету из китового мяса. Настолько отвратительную, что Алексей предпочел бы умереть от голода, чем съесть ее.
Ужин приносили в три часа дня. Он состоял из четырех кусков хлеба, кусочка маргарина, джема и тарелки супа. Свет выключали в десять вечера, и к этому времени от голода и сенсорной изоляции начинались видения.
Видения были разные, иногда Алексей совершенно ясно видел в углу камеры миску отварной картошки с паром, недоеденную тогда Жорину банку селедки и яркие помидоры с огурцами. Чувствовал запахи, казалось, сейчас протянет руку, и…
Видения не исчерпывались гастрономией. По-прежнему появлялся Чака и молча смотрел на него с сочувствием, а Алексей делился с ним невеселыми мыслями.
Однажды Чака показал рукой в угол камеры. И утром, ощупав этот темный угол руками, Алексей нашел под слоем грязи что-то между скрепкой и дамской заколкой. Видно, осталась от прежнего обитателя, но было непонятно, как ее не заметил и не вымел уборщик.
Дату переезда в камеру смертников Козлов случайно узнал у прапорщика и теперь мог сделать на стене календарь — царапать этой скрепкой утром число, зачеркивать его вечером и писать новое. Казни по пятницам подсказывали дни недели.
Однажды ночью привиделось, что в камеру вошла покойная Татьяна. Села на кровать и положила ему на лоб ладонь.
— Ты очень плохо выглядишь, — сказала она грустно.
— Ничего страшного, просто перегрелся под юаровским солнцем, — пошутил Алексей и прижал ее руку к своей щеке.
— Помнишь, у тебя был тепловой удар в Алжире? — Она засмеялась. — Ты лежал, обернутый влажной простыней, на веранде в доме возле базара, за окном чавкали верблюды, а я поила тебя кофе с ложечки!
— Помню. — Картинка ясно встала у него перед глазами. — Там еще старик, точащий ножи, звенел своим точильным кругом прямо у дома и громко разглагольствовал на хорошем французском об изгнании французов…
— Алешенька, — сказала она нежно, — ты действительно перегрелся. Только не от солнца, а от работы. И тебе нужен отдых. Попроси у Центра отпуск.
— Сейчас я никак не могу уехать, — покачал он головой.
— Мне пора, — прошептала она. — Береги себя ради детей.
И растаяла.
— Таня, подожди! — закричал он и то ли проснулся, то ли выпал из полубредового состояния.
Нахлынули мысли о том, что, если бы она не выбрала эту профессию и этого мужа, может быть, была бы жива. Ведь не все выдерживают напряжения жизни нелегала, перемещения по миру, воздуха чужих стран.
Ну зачем бы она, оставшись в России, выясняла бы, чем дромадер отличается от бактриана? В России верблюд он и есть верблюд, хоть с одним горбом, хоть с двумя. И никому не интересно, что дромадеры неделю могут обходиться под вьюком без воды и несколько месяцев — без нагрузки, а при случае способны за десять минут выпить сто литров воды. Или что бактриан не боится суровых морозов и может утолять жажду в соленом озере.