Говорящие торговцы на станциях сначала втюхивали тяжелый хрусталь, которым в их краях выдавали зарплату. Потом такой же фарфор. Ближе к Брянску – детские игрушки чудовищных цветов и размеров, словно специально сделанные для разрушения детской психики. Среди них бегали персонажи с водой, пивом, антисанитарными «картошечкой горяченькой, огурчиками солененькими». А также жирная баба в черном с обувной коробкой, обклеенной религиозными иллюстрациями из глянцевых журналов. Она скороговоркой всхлипывала: «Чуть-чуть, немножечко… Рублик или гривенку на восстановление храма. Храни вас Господь!»
Два соседних люкса занимала новорусская семья: коротко стриженный бычара, его пьяная игривая жена и два расторможенных ребенка. Жена с трудом спустилась на платформу, подозвала мороженщицу и, сделав пальцы веером перед ее носом, строго сказала:
– Мне мороженое типа пломбир.
Получив мороженое «типа пломбир», она ссыпала сдачу в коробку «на восстановление храма» и на мошенническое «храни вас Господь!» ответила сытое «все, бабка, по понятиям!». Тут на Лину налетел школьник с хорошим рюкзаком и в новых джинсах.
– Тетенька, купите водички, – попросил он плаксиво.
– Спасибо, мне не надо, – ответила Лина.
– Тетенька, купите, пожалуйста. Хоть бы на хлеб заработать. Три дня не ел, – сказал мальчик заученно.
Лине стало ужасно неловко. Перед ней стоял нормально кормленный, ухоженный, хорошо одетый ребенок.
– Мне не нужна вода, – удивилась Лина своей твердости.
– Купите водички, три дня не пил, не ел. Отец бросил, мамка-пьяница, бабка-инвалид, – сказал мальчик, уже деловито разглядывая толпу перед соседним вагоном.
– Слушай, ты разберись – ты торгуешь или попрошайничаешь? – предложила Лина.
– Ага, – ответил мальчик и, потеряв интерес, побежал к соседнему вагону.
Как всякая интеллигентка, Лина подумала, что надо его догнать и объяснить, что совершенно не жалко денег на воду, но что вот его личность… Но тут на нее обрушились два точно таких же мальчика с точно таким же текстом.
Потом Лина лежала в своем «СВ» и горько думала о том, что в этой жизни никому не смогла помочь своими стихами, никого ничему не научила изданными своим издательством книжками. И что на самом деле ничем не может помочь своей перелопаченной, медленно и болезненно бредущей в новую жизнь стране. В отличие от западного человека надрывно ощущает все это «своими проблемами». И, пробравшись на уровень, на котором не считают деньги на продукты и потребности первой необходимости, страдает, сталкиваясь с непробравшимися.
– Если перед тобой не инвалид и не старик, то давать деньги аморально, – объяснял Анатолий. – Можно накормить человека, если он голоден. И нужно обучить зарабатывать деньги, если он готов. Остальное не твоя компетенция, конечно, если у тебя нет мании величия.
Это было абсолютно верно, но Лина при каждом удобном случае ломалась на персонажах типа «тетенька, дайте попить, а то так есть хочется, что ночевать негде». Она тащила в свой бизнес неудачливых подруг, горела из-за них финансово, клялась, что «больше никогда», и тут же тащила снова.
– Каждый человек решает для себя проблему взаимоотношений с просящими. И он должен дать себе трезвый ответ: «Готов я, отнимая деньги у своей семьи, у своей свободы, финансировать чужую свободу от зарабатывания денег?» – говорил Анатолий.
И Лина соглашалась. Если б, например, она заказала иллюстрации последней книги серьезному оформителю, а не брошенной мужем подруге, то тираж был бы уже продан и Лина бы не думала, как купить новую шубу. Подруга сделала работу левой ногой за хорошие деньги и уехала за загаром и мужскими гормонами в Турцию. А Лина будет зимовать в старой шубе. А шуба для нее, между прочим, не одежда, а униформа. И по статусу она должна появляться на переговорах в произведении из целых норок хорошей фирмы, а не кускового самострога средиземноморской Европы. Лина понимала все это, но по базовой модели еще частично оставалась поэтессой, а не бизнесменкой. И точно знала про себя, что когда подруга вернется, приобретя турецкий загар в одном флаконе с венерологией или, не дай бог, беременностью… из-за этого инфантилизма совковых баб «мне неловко было сказать ему про презерватив», идущим не от скромности, а от разрушенного инстинкта самосохранения… она предложит ей оформить новую книжку.
Лина везла чемодан своих изданий и, обнародуя его русским и украинским таможенникам в ответ на вопрос: «Везете ли что-нибудь на продажу?», получала в ответ кривую усмешку. Бизнес был не простым, потому что она не издавала подливку вроде любовного романа или Марининой. Она понимала, что пространство СНГ хочет забыться, но, видя в метро человека с подобным изделием, испытывала ощущение взрослого, застукавшего ребенка за нюханьем клея. «Страна по пояс в крови, по пояс в макулатуре, с повязкой на глазах бредет к абстрактной свободе…» – записывала Лина на задних страницах еженедельника. И все реже заканчивала стихи. Потому что не было времени. И смысла.
В середине перестройки у нее вышла тоненькая книжечка стихов «Любовь как точка зрения». Она начиналась стихотворением, посвященным все тому же Володе Черновому.
Разве когда-нибудь память в сумерках дна
Смоет тот день, тот всхлип, тот объем, тот цвет?
Если точнее, нижнюю кромку дня,
Выломанную в экстренный мир как дверь.
Миг, а точнее, час, а точнее, жизнь,
Где мы нашли друг друга с помощью тел.
Если точнее, с помощью тел – шифр,
Приотворивший город смыслов и тем.
Город из пауз, вздохов, обрывков сна,
Из неоконченных фраз и бессилья дат,
Город, что друг у друга смогли отнять
Только мы сами, нынче себя предав.
Как автору, ей казалось, что и тираж мал, и на оформлении сэкономили. Но, поднявшись на первые издательские ступеньки, поняла, что человек, издавший «Любовь как точку зрения», – камикадзе. И в собственном производстве выпускать даже самую замечательную книгу никому не известной Лины Борисовой стала бы только под дулом пистолета.
Это было однозначно по новую сторону барьера, за которую теперь к Лине летели мольбы и проклятия друзей по литературному цеху. Дамы поливали змеиным ядом зависти, а господа мгновенно перевели в статус секс-бомбы и домогались всеми способами, дозволенными Уголовным кодексом.
Лина была стильной дамой возраста, в котором постсоветская баба только начинает жить: когда удалось поставить на место родителей, вырастить детей, научиться зарабатывать и разрушить брак, снижающий самооценку. В юности у нее были две проблемы: мощная сутулость, оставшаяся от оперированного сколиоза, и длинный нос.
С носом она справилась, испортив зрение и научившись у немецкой профессорши носить очки на середине переносицы. Спина давалась труднее. В ушах до сих пор стояли вопли методистов по лечебной физкультуре из детства: «Делай упражнения без халтуры! Кому ты будешь нужна горбатая?» Лина перенесла тяжелейшую операцию в переходном возрасте, после которой надо было лет пять восстанавливать психику и всю оставшуюся жизнь нельзя было поднимать больше пяти килограммов. А эта самая жизнь не спрашивала, можно ли тебе взять на руки собственного ребенка, две сумки продуктов или, вот теперь, чемодан книг. И когда кто-то из любовников спросил про траншеи швов на спине: «По тебе что, трактор ездил?», честно ответила: «Если б только один!»