По дороге говорили друг другу общие слова. Потом у подъезда поцеловались как родственники, провожающие друг друга на самолет. И совсем без капли трепета…
С утра было ощущение тяжести, словно Гера выпил из нее всю энергию. Вроде нравился и вроде хотелось дистанцироваться. Было понятно, что, если терпеть его 24 часа, надо или полюбить, или повеситься…
Он позвонил на мобильный, когда пришла на работу, включила компьютер:
– Привет! Все нормально? Никаких проблем?
Тон был разухабисто-заботливый.
– Все классно. Только на плече, там, где был пистолет, открылась незаживающая рана…
– Это стигматы. Ты бы сразу предупредила, что ты святая, я бы не только пистолетом, ничем остальным тоже бы до тебя не дотронулся. Короче, я завтра улетаю. Позвоню… Когда-нибудь…
– Позвони… Когда-нибудь, – ответила Елена в тон, она ненавидела эти штуки: скажи, что я тебе нужен, что я ценен.
Скажу, но только спроси по-человечески! А если спросишь в манере: хочешь, я тебя осчастливлю, то бумеранг прилетит обратно. Сразу захотелось открытого нежного Никиту, а он уже и был на экране «аськи».
Белокурая. Привет.
Никита. Привет!
Белокурая. Как твои дела?
Никита. Пока от ангины так и не выздоровел. Сижу дома.
Белокурая. Ох, так ты дома… Значит, тебя не увидеть.
Никита. Ты снова за свои ехидные штучки… Представляю себе твои прищуренные глаза…
Белокурая. И, видимо, представляешь их без всякого интереса.
Никита. Сегодня всю ночь думал о том, что не могу тебе дать того, что ты ждешь от меня…
Белокурая. А я не жду того, чего не можешь. Жду того, что можешь… В моем возрасте это уже отличают.
Никита. Нужно подождать, хотя бы до января… тогда я встану на ноги в бизнесе, а сейчас я никакой из-за этого…
Белокурая. Подождать, это что за жанр?
Никита. Мне нужно подчинить весь свой скудный, как ты говоришь, «психологический ресурс» одному направлению, чтобы организовать прорыв… в противном случае… мне в бизнесе кранты…
Белокурая. Я с текстом путаюсь. Мне было сказано: «Я буду с тобой столько, сколько это тебе будет нужно!»
Никита. А я и так с тобой… но зачем же я тебе «раздавленный»… с тобой должен быть «сильный»… Что сегодня, кстати, делаешь?
Белокурая. Сегодня, кстати, иду в Кремль. Брать интервью.
Никита. Ну, и иди в свой Кремль… я там уже был. Правда, мальчишкой на елке… за лучшее сочинение в своем маленьком городе.
Белокурая. Ты и сейчас мальчишка на елке… За это я тебя и люблю…
Никита. От девчонки слышу! Не хотел говорить, но если сейчас мой бизнес-план накроется, смогу зарабатывать только извозом на машине.
Белокурая. Отлично, будешь меня возить за деньги, а так я плачу их первому попавшемуся водиле.
Никита. Тебе так нравится меня унижать?
Белокурая. Всякий труд почетен. В редакции увидевшие тебя девушки обзавидовались мне.
Никита. Мое появление всегда производит впечатление на женскую часть… но я по профессии не артист и не стриптизер, чтобы гордиться этим.
Белокурая. Да что ты? А мое появление всегда производит впечатление на мужскую часть. Я вот тоже не понимаю, чего из-за меня мужики с ума сходят.
Никита. А я-то как раз их понимаю… Кстати, извоз может оказаться не худшим вариантом.
Белокурая. То есть?
Никита. Все серьезно накрывается. Могут лоб зеленкой помазать…
Белокурая. Зачем?
Никита. Чтоб пуля инфекцию не занесла…
Белокурая. О господи, какие же вы все дети!
Никита. Кто «вы»?
Белокурая. Мужики! Все, убегаю, опаздываю. Пока. Целую. Люблю. Буду спасать.
Она ехала в Кремль в редакционной машине и вспоминала тянущегося к пистолету Муркина, гладящего по плечу пистолетом Геру, стоящего напротив пистолета Никиту. Сколько же в стране оружия! И в каких руках! Караванов сразу показался ей родным, надежным и безопасным, не способным набить морду, но зато совершенно равнодушным к стрелялкам. Позвонила ему на мобильный.
– Привет!
– Привет!
– А я в Кремль еду, – похвасталась она, и вдруг поняла, что последние годы делала карьеру, чтоб Караванов похвалил.
Родители давно не понимали степени ее успешности и измеряли только в получаемых от нее деньгах и подарках. Подруги остались либо далеко позади, либо в параллельном мире, где все воспринималось в логике «успеть сдать материал». Хвастаться перед Лидой было глупо, у нее и так появился комплекс дочери-неудачницы, она чуть не с удовольствием замечала материны промахи и была равнодушна к победам. Новые мужики отнеслись бы к этому с большим раздражением, Еленина уверенность в себе ломала их. А может быть, она специально выбирала тех, которых ломала, чтобы усилить картинку достоинств Караванова.
– Страной управлять? – добродушно откликнулся он.
– Интервьюшку брать. Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить! Потом скажу у кого, чтобы не сглазить…
– А я не выспался. Голова раскалывается. Всю ночь в Интернете сидел.
– Да? Раньше ночами ты спал или ныл, что тебе спать не дают.
– Ну, это ведь было специально, чтоб тебе навредить, – засмеялся он.
– А теперь кому этим вредишь?
– Себе. Но при этом не ною. Представляешь, какой кайф!
– Неизвестно, хорошо ли это. Как сказала бы Карцева: нытье дает большую пользу, поскольку является легитимным способом сбрасывания агрессии.
– Я не ною на старые мотивы, а на новые – регулярно!
– А что на новые ноешь?
– Все сговорились, суки… Никто не любит, никому не нужен… – пожаловался он.
– Думаю, это временно. Все еще полюбят… – Ей стало ужасно жалко Караванова, но не как бывшего мужа, а как младшего брата, на которого не обращают внимания одноклассницы.
– Временно, как и вся наша жизнь.
– Раз никто не любит, значит, ты что-то сделал на этой ступеньке очень неправильно. Вот меня почему-то все любят… просто сговорились, суки. Правда, все три полные экстремалы.
– Уже целых три? Ну, как грибы растут! Ладно, я тоже скоро начну делать что-то «то», и все наладится.
– Только не промахнись в очередной раз, когда решишь, что это «то». Посоветуйся с опытными людьми.
– Ага. Буду ждать просветления и не торопиться…
– Особенно сегодня не торопись. И завтра. Секретарша Олечка сказала, что сегодня затмение и всем мозги сворачивает.
– Слушай, у меня к тебе маленькая и глупая просьба, только не смейся, у меня нет тряпки для глажки и нет ненужных простыней, – виновато попросил он, понимая, что просьба какая-то очень интимная, домашняя. – У тебя ведь остались и тряпки, и рваные простыни – не дашь ли?