Джон был из тех мужчин, на которых мне никогда не пришло бы в голову обратить внимание; я общалась с ним как с чемоданом, который попросили подержать дома. Он был фактурный спортивный блондин, вполне плейбойского вида, но какой-то совершенно опущенный. Однажды ночью мы смотрели телевизор на кухне, я собрала весь запас сил и, ежеминутно листая словарь, начала расспрашивать, на фига ему опекать подростка, от которого его тошнит. Ведь за версту было видно, что если кто и может хоть как-то социализировать Ленина, то не Джон, а какой-нибудь здоровый горластый, желательно афроамериканский наставник, который каждые полчаса будет давать ему в лоб.
— Я понимаю это, — сказал Джон. — Но каждый человек должен приносить пользу. Я мелкий чиновник, работаю всю неделю. Один выходной провожу с женой, а второй с Лениным, чтобы улучшить его жизнь.
— А почему бы вам с женой не родить собственного ребёнка? — спросила я.
— У нас слишком мало денег. Мы имеем квартиру с одной спальней, а для ребёнка необходим дом с тремя спальнями, — грустно ответил Джон.
— А сколько лет у вас уйдёт на зарабатывание такого дома?
— Лет десять.
— А сколько лет твоей жене?
— Она старше меня на пять лет, ей сорок.
— Значит Ленин не единственный подросток, которого ты будешь опекать.
— Конечно, — ответил Джон, не скрывая отвращения ни к себе, ни к подросткам.
А меня ещё потом спрашивали, почему я не соблазнила красивого американца, жившего со мной столько времени в одной квартире?
Как стало хорошо, когда они уехали. Правда, в Америку моим детям поехать в ответ не пришлось, вместо них подруга-благотворительница послала собственного малолетнего любовника, завербованного из подросших опекаемых, и дочку нужного человека. Организация до сих пор существует; за это время благотворительница пустила под её крышу торговцев мебелью из кавказской республики, перетрахавших опекаемых девочек; сто раз съездила в Штаты на чужие деньги и, устраивая показательные праздники, обзванивает знакомых с детьми, поскольку списки опекаемых похожи у нее на документы, которые оформлял на своих крестьян Чичиков.
В июне приехал американский режиссёр, снял офис в Театре Ермоловой, нанял за доллары театральную администрацию и начал от имени солидного чикагского театра проводить конкурс «Новые голоса из России». Драматурги начали резво писать заявки на пьесы: американские театры представлялись Клондайком. Я была из тех, кого пригласили побеседовать. Беседа была предельно бессмысленная, писать заявку я отказалась, но дала прочитать уже готовое. Новелла «Дети подземелья», в которой в голландской электричке встречаются русская девушка, едущая на заработки телом, и русский эмигрант, выдающий себя за американского профессора, показалась гостю многообещающим зачином. Он умолял написать пьесу про то, что с ними было дальше, уверяя, что это будет история почище «Кабаре» и её непременно снимут в Голливуде. С очень серьёзным лицом объяснял, что авансом может заплатить только сто долларов. То есть предлагал мне за полнометражную пьесу ту же самую сумму, которую герой «Детей подземелья» предлагал героине за один половой акт.
Я понимала, что меня и таких, как я, накалывают: аванс за пьесу не может быть сто долларов даже в племени мумба-юмба. Но доллары были реальные, и я, совсем как героиня всё тех же «Детей подземелья», думала о том, сколько фруктов куплю на них детям. Договор был заключён.
В сентябре, как было условлено, я сдала пьесу, которая называлась «По дороге к себе», и директор Театра Ермоловой самолично отправил пьесу американцу. А дальше — тишина.
К этому времени славистка из штата Огайо Мелисса Смит уже перевела на английский мою пьесу «Уравнение с двумя известными», и её где-то в Америке поставили и прислали мне статьи из местной прессы, которая страшно умилялась тому, что у женщин в России тоже проблемы с абортами. Это напоминало, как одного нашего эмигранта спросили в Париже: «Сколько длится беременность у советских женщин?», и он шустро ответил: «Два года».
Наши с Мелиссой интересы по завоеванию англоговорящего театрального рынка совпадали, она перевела «По дороге к себе» и отправила в тот самый чикагский театр. Из театра ответили, что такой человек действительно раньше у них работал, но уволился, поскольку один из его сценариев приняли к работе в Голливуде, а о конкурсе «Новые голоса из России» в театре ничего не известно.
Толпы западных детей лейтенанта Шмидта приезжали тогда в Россию за идеями самого широкого, в том числе и драматургического, профиля. А потом ко мне пришёл парень из французского министерства культуры. И несколько часов объяснял, как Всероссийское агентство авторских прав нарушает мои права. На десерт я показала ему договор с американцем. Я никогда не видела, чтобы сухая деловая бумажка производила на человека такое впечатление.
Он читал её и падал от хохота на диван. Потом вставал, вытирал слёзы и спрашивал: «Вы это действительно подписали?». Получив подтверждение, снова падал от хохота. И так несколько раз подряд.
Кто-то дал мне заполнить очередную анкету, где я расписала всё как есть. Анкета оказалась из туманной организации «Кембриджский библиографический центр» и изыскивала публику для раздачи золотых медалей за «Вклад в культуру XX века». Конечно, я им подошла, как и некоторые другие, результатом чего было письмо о присуждении мне пресловутой «Золотой медали Кембриджского библиографического центра». Которую я при особом желании могу выкупить за солидную сумму в фунтах.
Нам тогда ещё не приходило в голову, что тиснёные бумаги с солидными печатями могут быть остроумным мошенничеством расторопных англичан. И птицы покрупнее давали телевидению интервью, помахивая золотистым бланком, а я повесила его в туалете, оформленном сыновьями подобными приметами времени — листовками с коммунистическими воззваниями, талонами на водку и объявлениями об интимных услугах.
Следующим пришло письмо из Франции, оно почему-то утверждало, что я попала в список «успешных женщин мира». Я читала его, сидя в квартире, выполненной в стиле «честная бедность», в кошельке, сердце и списке перспектив было совершенно пусто. Семья кормилась на мои статьи и работу по организации каравана культуры. Театры не платили денег. Пётр и Павел вылетели из лицея за аморальное поведение. Брак был разрушен, а сексуальная жизнь не выстраивалась. Феминистки не любили и боялись, авангардисты презирали за то, что состою в Союзе писателей (куда, когда я стала членом приёмной комиссии, все через меня просовывались), солидные писатели избегали за дружбу с авангардистами и обижались за откровенные оценки в прессе, друзья из драматургической лаборатории потихоньку предавали. Так что я долго не могла взять в толк, что французы имели в виду.
Поэт Владимир Тучков, пребывая в должности журналиста солидной тогда газеты «Вечерний клуб», сделал со мной интервью, озаглавленное: «Сегодняшний шестидесятник — это гражданин начальник». Распалённая некорректным поведением старших товарищей, дорвавшихся до печатных площадей и перекрывших кислород нашему поколению почище коммунистов, я в очередной раз высказала всё, что думала.