Попрыгав-поскакав еще в войнушку, Лёня вдруг посерьезнел и озабоченно оглянулся в сторону подъезда. Потом наклонился к мальчишкам и, смешно жестикулируя руками, начал им что-то громко доказывать. Лиза, торопливо опустив стекло машины, старательно прислушалась.
– …Борис! Глеб! Ну вы же у нас взрослые мужики! Я только на минуту отойду.
«Ничего себе, имена своим близнецам придумала эта Алина! – тихо удивилась про себя Лиза. – Борис и Глеб… Видать, с понятиями девушка. А вообще, красиво звучит. Могла бы еще Петром и Павлом назвать, кстати. Или Каином и Авелем. Еще вот Чуком и Геком можно. Тоже ничего…»
– …Я только бульон проверю и сразу вернусь. Он же у меня там на плите. А вдруг выкипит? Что тогда маме в больницу понесем?
– Ладно, иди! – хором разрешили ему ребята. – Только быстро! Потом, чур, доиграем!
– Со двора не убегать! Только здесь играйте! Я в окно кухни все увижу, если что. Поняли?
Лёня погрозил им пальцем для верности и рванул обратно к подъезду, оставив Лизу в полнейшем недоумении. Надо же, чудеса какие – Лёня и бульон! Да он в ее доме не знал толком, где кухня находится. А мамашка близнецов, значит, в больнице. Понятно. Интересно, что с ней такое? Не успела, так сказать, мужика из семьи увести, а уже в больницу улеглась. Что ж, это уже информация! Можно вычислить, в какой она больнице лежит. Пригодится. Вот только фамилии ее не знает. Но и это не проблема. Сейчас уйдут – и можно у соседей узнать.
Лизе вдруг стало противно и тошно от самой себя. Сидит, подглядывает, подслушивает, как истеричная какая бабенка. Ну, узнает она все про эту Алину – дальше-то что? Пойдет в больницу отношения выяснять? Еще чего не хватало! Пристало ли ей, известному и уважаемому в городе адвокату Елизавете Заславской, вообще такое? Чего она гоняется за химерами какими-то, господи? Ну, захотелось ее Лёне утирать сопливые носы чужим детям – и пусть! Она-то тут при чем? У нее отродясь таких желаний не возникало, и непонятны они ей! Дети какие-то… Да провались оно все к чертовой матери!
Женщина даже уронила голову на руки, сложенные крест-накрест на руле машины, и постучала об них лбом в отчаянии – вот же влипла в непонятки какие жизненные. Уезжать отсюда срочно! Не надо ей ничего! Хотя как же уехать, до конца не разобравшись? Как уехать, когда что-то все время сильно, очень сильно скребет внутри? Досада какая-то. Изо всех сил хотелось понять этот Лёнин поступок, эту его практически искреннюю игру в «войнушку» с чужими близнецами, этот кипящий на плите в хрущобной кухне бульон для страшненькой, лежащей в больнице Алины. Чего такого знает обо всем этом Лёня, чего не знает она? Зачем ему чужие дети? И зачем, например, Рейчел торчит у них в городе, с почти маниакальным упорством добиваясь через судебные инстанции усыновления жалкого доходяжного русского ребенка и платя ей, адвокату Заславской, за это бешеные деньги? Она должна это понять! А вот у самой американки об этом и спросит! Надо просто поговорить откровенно, и та все растолкует. Вот сейчас дождется, когда Лёня с близнецами и с готовым бульоном уйдет к «маме Алине» в больницу, и поедет прямиком к клиентке.
Лиза подняла голову, лихорадочно принялась рыться в сумке, ища телефон. Найдя в его памяти нужный номер, нетерпеливо стала слушать длинные гудки вызова.
– Рейчел, добрый день, это Лиза…
– Элизабет, господи, ну наконец-то! Куда ты пропала? Я со вчерашнего вечера звоню, звоню… – торопливо затараторила ей в ухо американка своей английской фуфукающей речью, будто горячая картофелина перекатывалась у нее во рту. – Мне не терпится все узнать поподробнее! Ты привезла из Москвы судебное решение? Мы можем на него посмотреть?
– Да нет, сразу на руки решение у нас никто не дает. Оно будет готово только дней через десять. Ну, минимум пять… Да не волнуйся, теперь уже никто и ничего не изменит! Подожди еще немного.
– Лиз, тебе Дейл передает огромное спасибо! Он тут рядом! А когда мы сможем увидеться?
– Так я потому и звоню! Знаешь, мне бы хотелось с тобой поговорить. Вернее, посоветоваться.
– А что такое? У нас еще какие-то проблемы? – забеспокоилась американка.
– Нет у вас больше никаких проблем. Это у меня теперь проблемы.
– А что случилось? Я могу тебе помочь? Ты говори, не стесняйся. Я все сделаю. То есть мы с Дейлом, конечно, сделаем все, что в наших силах.
– Слушай, а ты можешь сегодня вечером ко мне приехать? Помнишь, где мой дом? Найдешь?
– Да. Конечно же, Лиз. Я приеду. Обязательно помогу, чем смогу. Мы теперь твои должники.
– Тогда до вечера? Я тебя жду! И вкусным борщом накормлю. Настоящим. Таких в вашей Америке и не варят. Только, если можно, без Дейла. Мне с тобой по-женски одну интимную вещь обсудить надо. Очень нужна твоя помощь. Вернее, не помощь, а конкретный совет.
Алина лежала, вытянувшись стрункой на узкой больничной кровати, и старательно смотрела в потолок, выкрашенный в мутно-серый больничный цвет. Если бы кто знал, как он ей надоел вместе со своей жалкой люстрочкой в виде тюльпана такого же цвета. Но вот странное дело – пока взглядом упираешься в него, вроде и не страшно. Даже дышать можно, и жить, и о чем-то думать. Такое чувство, что он на одном только ее взгляде и держится, как на подпорке. А стоит глаза скосить – и страшно становится. Ну не рухнет же он, в самом деле! Не придавит грудь, как в страшном сне, который видится ей с самого детства.
Эк ее на этот раз прихватило. Ни разу еще так плохо не было. Вернее, было один раз, но давно, еще до Бориса и Глеба. И тоже вот так в больнице оказалась. Но тогда-то понятно почему. После того что случилось с ней, и у здоровой девчонки может сердце разорваться в одночасье, а не то что у нее, с детства сердечно-порочной доходяги. В этот раз ничего такого сверхстрашного не случилось, а все наоборот, и ей бы, по всему выходит, от счастья вроде как приплясывать надо, а она тут залегла, потолок глазами давит. Хорошо, хоть дети дома не одни, а с Лёней. Куда б она их дела? А может, потому сердце и выдало такую смертельно-болезненную круговерть, что расслабилось до неприличия? Раньше оно не могло себе подобные капризы позволить, а раз мальчишки в надежных руках, то теперь можно? Интересно, как он там один с ними справляется? Когда приходит, говорит, что нормально. Но он же воспитанный очень, жаловаться не будет.
Вообще, она и не думала, что Лёня к ней так придет, сразу и насовсем. Думала, болтает попусту, и не ждала. Потому что кто она и кто он? Их рядом даже поставить нельзя, сплошная дисгармония получается. Он – словно только что с глянцевой журнальной обложки сошедший, такой красивый, весь модно-ухоженный, и она – маленькая и хлипенькая, с вечно серым цветом лица и синюшными губами сердечницы, с порядочным за спиной горестным стажем своего трагически-врожденного заболевания. Ну какой мужик на такую позарится? Смешно подумать. Да она, собственно, и не хотела этого. Как говорится, не приведи господи, потому что давно молодых-красивых мужиков за людей не считала. Все остальные люди, а молодые здоровые мужики – нет. Будь ее воля, она бы их всех отселила от остальных людей куда подальше, на остров какой-нибудь океанский необитаемый вместе с их дурными головами и другими мерзкими частями тела, которыми они так по-глупому гордятся и с которыми носятся, как с геройскими орденами-медалями. Только с Лёней исключение из правил вышло! Не люди они для нее, и точка. С тех пор такими стали, когда отчим, такой же молодой-красивый, изнасиловал ее, пятнадцатилетнюю больную дурочку-сердечницу. А интересно все же, почему отчимы так часто насилуют своих падчериц? Или просто падчерицам вообще так в жизни не везет? Судьба, что ли, у них такая?