Новая победа над духом царя была полная. Вместе с написанием духовной в пользу Старицкого он дал Адашеву чин окольничего. Сильвестр от всякого внешнего возвышения отказался: ему более чем довольно было восстановления былой власти над государем – ради этого он и жил. А князь Курбский был послан с полками на взбунтовавшуюся луговую черемису и башкир…
В этом, конечно, трудно усмотреть монаршую милость. Можно не сомневаться, что Анастасия, которую Сильвестр по-прежнему втихомолку честил Евдоксией да еще Иезавелью, вылила на голову князя Андрея Михайловича ушаты грязи: ведь именно Настя-Фатима, некогда подаренная Курбским, сделалась причиною гибели царевича! И хоть на пробудившийся разум царя подействовал довод Алексея Федоровича, дескать, бедная нянька и сама погибла, не сбежала ведь, учинив злодейство, а стала жертвой того же несчастного случая, вернее – Божьего промысла, все же Иван Васильевич не мог смотреть равнодушно на князя Андрея. Но, с другой стороны, Курбский был воин, а где место воина, как не на войне? Вместе с ним ушли князья Иван Шереметев и Семен Микулинский, ушел на Каму вместе с боярскими детьми и вятчанами Данила Адашев – тут не шло и речи ни о какой опале, только о делах государственных.
И все-таки Алексей Федорович жалел об отсутствии князя Курбского. Если «избранным» удалось вполне, по-старому подчинить своей воле Ивана Васильевича, то Анастасия вполне могла в тиши опочивальни плести свои женские сети. С помощью своих коварных братцев, разумеется! Алексей Федорович слышал, будто Захарьины всеми силами пытаются вернуть влияние при дворе, почти утраченное после смерти Дмитрия: опять зачастили к царице, выпрашивают через нее новых милостей даже для самой забытой и дальней родни. Лишь бы своих насажать здесь побольше! Снова вспомнили про Ваську Захарьина, которого от веку числили в шутах гороховых, ни к чему не пригодных, стыдились его. Поговаривают, Анастасия, которая его терпеть не могла, решилась-таки недавно – просила за него у царя, и тот пообещал придумать чего-нибудь и для Васьки. Этак, глядишь, опять повыползут из всех щелей неискоренимые, словно тараканы, Захарьины. А Васька еще и в ближние бояре вылезет! И во всем виновна Анастасия… Как же осилить ее?
Сильвестр был на царицу озлоблен, а злость – плохой советчик, Адашев это понимал, потому что и сам с первой встречи испытывал к Анастасии Романовне глухую неприязнь (взаимную, разумеется!), зачастую мешавшую ему принимать верные решения. Да и не был он знатоком женской души. А вот Курбский, красавец и щеголь, словоблуд и блудодей, таковым знатоком был. И особенно тонко чувствовал он именно душу Анастасии, как будто его любовь, обратившаяся со временем в ненависть, пролагала между ним и Анастасией некие странные духовные тропы, протягивала некие незримые нити, благодаря которым он точно знал, когда, в какую минуту и чем можно причинить ей боль.
Вот чего сильнее всего боялся Адашев – жалости царя к жене. Слишком уж сражена была она смертью первого сына, слишком больна после тяжелых родов, чтобы вызывать в муже ту неприязнь, которую тонко пробуждали в нем советники. Им тоже приходилось помнить о христианском милосердии к больной, поверженной женщине, хотя бы внешне выказывать его признаки. Князь Андрей, конечно, чего-нибудь измыслил бы, но его нет.
Впрочем… впрочем, был, оставался еще один человек, столь же хорошо знавший и понимавший Анастасию. Что удивительно, человек этот находился все время рядом с Алексеем Федоровичем, а раньше они почти не расставались. Теперь, по прошествии почти восьми лет, привязанность между ними значительно ослабела, и все же она существовала до сих пор! Трудно, невозможно было забыть тот зимний вечер, когда молодой царь Иван остановил свой выбор на Анастасии Захарьиной, а маленькая полька Магдалена самозабвенно отдалась черноглазому красавцу Алешке Адашеву. Пусть Алексей Федорович в последнее время был слишком на виду, чтобы позволить себе нечто иное, кроме снисходительной жалости к вдове своего управляющего, живущей у него на хлебах из милости, пусть они почти не виделись целыми месяцами, – сегодня ничто не должно помешать ему побеседовать с благочестивой вдовой Марией!
* * *
Княгиня Юлиания, в девичестве Палецкая, супруга князя Юрия Васильевича, сидела в уголке царицыной светлицы и, едва сдерживая смех, наблюдала за вышивальщицами, которые ползали на коленках по полу, выискивая по углам раскатившиеся жемчужины. Переполошенные девицы были похожи на молоденьких курочек, которые ищут по двору разметанный ветром корм. В образе сурового петуха выступала старшая боярыня Воротынская, надзиравшая за работами.
Княгине Юлиании выпадало в жизни очень мало счастливых минут, но здесь, в рабочей светлице Анастасии Романовны, она наслаждалась каждым мгновением. Даже воркотня старшей боярыни была ей приятна! В который раз мысленно благодарила она Бога и царя, который позволил им с мужем не скучать в угличском или калужском уединении, а жить в Кремле, отведя свои, особые палаты.
Однако Юлиании гораздо больше нравилось проводить время поближе к царице. Она и сама была искусна в вышивании жемчугом: умела низать и в снизку, и в ряску, и в рсяную, и в перье, в шахмат, в одну, две и три пряди, в одно зерно, зело[17] – да как угодно, в зависимости от нужного узора, – но до Анастасии, которая могла заткнуть за пояс всех своих светличных девиц, Юлиании было далеко! Было чему поучиться. Кроме того, здесь иногда выпадал случай поласкать маленького царевича.
Юлиания уже давно смирилась с тем, что своих детей у нее никогда не будет: супруг болен неисцелимо, не способен к своему мужскому делу и сам словно дитя малое. Молодая княгиня привыкла жить с мыслью, что это угодно Богу, что таков ее крест, но, когда брала на руки царевича Иванушку, думала против воли, что Господь призвал ее на слишком уж суровое служение, если не дал ей испытать счастья материнской любви. Слишком дорого приходится платить за непомерное родительское честолюбие и свое собственное беспрекословное послушание! Тотчас она начинала грешных мыслей стыдиться, убегала замаливать их, налагая сама на себя всяческие епитимьи, однако время шло, и Юлиания, не в силах с собой справиться, снова и снова приходила в покои Анастасии Романовны, скрытно выжидая минутку, когда ей позволено будет прикоснуться к маленькому царевичу, вдохнуть его особенный, молочный, теплый запах – или хотя бы издали полюбоваться на племянника.
Однако его сегодня что-то никак не выносили из детской, да и царица не показывалась, поэтому Юлиании ничего другого не оставалось, как проводить время в светлице.