Анастасия с облегчением перевела дух.
Вдруг Настя покачнулась, поднесла ко лбу руку, словно у нее закружилась голова. Вскрикнула испуганно, наклонилась над бортом – и не успели стоящие невдалеке люди шагу шагнуть, как она перевалилась вниз и канула в воду вместе с царевичем, которого крепко прижимала к себе.
Оба сразу пошли ко дну и даже не всплыли ни разу.
Владимир Андреевич Старицкий стоял на коленях и, задыхаясь от слез, лобызал руку царя. Он был так ошеломлен, что путался в словах. Что-то надо было сказать, особенное и значительное, могущее позднее быть записано в летопись как первые его слова в роли признанного государя… ну, почти признанного, но сейчас это неважно, – а у него язык прилип к гортани. Штука в том, что они с матушкой не успели подготовиться к известию, речей сложить загодя не успели, вот он сейчас и бекает да мекает, словно неразумный князь Юрий Васильевич, который сидит в углу палаты и позевывает, не понимая значения события, которое свершается на его глазах.
Вот прозорливица матушка! Говорила же, что царь еще раскается в немилости, которую проявлял к своей тетке и двоюродному брату после той пакостной истории с присягой царевичу Дмитрию, – так оно и вышло. Раскаялся! А царевича и вовсе второй уже год на свете нет…
Княгиня Ефросинья, растерянная не меньше сына внезапно обрушенной на их головы царской щедростью, быстрее его пришла в себя и смогла связать слова.
– Бог да благословит тебя, царь и великий государь Иван Васильевич! – воскликнула она звучным, торжественным голосом, в котором, однако, звенело необходимое количество слез. – Бог да продлит твои дни! Мы с сыном твои верные слуги, всякая твоя воля для нас закон, однако не прими за непослушанье, коли признаемся мы, что, услыхав о сей великой чести, коей ты нас облек, мы льем горькие слезы и посыпаем главу пеплом!
Иван Васильевич круто вздернул левую бровь, что всегда служило у него признаком величайшего удивления и даже замешательства. Тетушка слова в простоте не скажет. Умение княгини Старицкой нанизывать словеса превосходило умение иных рукодельниц низать разноцветные бусины! Эк завернула, эк вывернула! Отказываются они с сыном от царевой милости, что ли? Не по чину честь?
Царь покосился на Алексея Федоровича Адашева, который, как всегда, стоял у его правой руки, и увидел, что тот прячет в аккуратных усах усмешку.
Похоже, Ефросинья Алексеевна уразумела, что заехала куда-то не туда, и решила поправить дело.
– Потому нас не радует сия честь, что возвышение наше будет связано с кончиной твоей, государь, – произнесла она с такой глубокой печалью, что Иван Васильевич ощутил себя уже не просто лежащим в гробу, но и довольно глубоко закопанным. – Живи и здравствуй на множество лет, а мы, твои верные слуги, будем всякой воле твоей повиноваться!
Она поползла на коленках приложиться к государевой ручке, однако Иван Васильевич сошел с трона и сам поднял тетушку, облобызавшись с нею троекратно. В этой дополнительной щедрости была не столько родственная любовь, сколько облегчение от того, что он наконец проник в смысл сих цветистых речевых фиоритур, и желание прекратить новое извержение словес.
– Аминь, – только и сказал он тетушке, однако князя Владимира подымать не стал и позволил ему прижаться губами к своим перстням, в знак полной покорности воле государевой.
Адашев значительно переглянулся с Сильвестром. Сегодня был день не только торжества Старицких, но и их тайного торжества. Государь, утешенный рождением нового сына, царевича Ивана, составил и новое духовное завещание, в котором оказал величайшее доверие своему двоюродному брату Владимиру Андреевичу, князю старицкому и верейскому, объявив его, на случай своей преждевременной смерти, не только опекуном нового царя, не только государственным правителем, но и наследником трона, если царевич Иван скончается в малолетстве. Решение щедрое, милостивое, разумное!
Князь Владимир Андреевич, в свой черед, клялся быть верным царю, совести и долгу, не допускать измены ни в мыслях, ни в сердце, не щадить и самой матери, княгини Ефросиньи, буде она замыслит какое-то зло против царицы Анастасии или ее сына; не знать ни мести, ни пристрастия в делах государственных, не вершить оных без ведома царицы, митрополита, ближних советников и не держать у себя в московском доме более ста воинов.
Единственной ложкой дегтя, которая омрачала безмерную радость Владимира Андреевича, была необходимость, в случае смерти царевича и пресекновения царского рода, повиноваться в принятии главных решений брату государя, князю Юрию Васильевичу. Вообще говоря, на эту приписку можно было совершенно не обращать внимания. Источенный хворями и недомоганиями, младший брат царя всяко не протянет долго, а учитывая его умственную слабость, вернее придурковатость, и полнейшую безобидность, можно было не опасаться ни посягновений на власть, ни вмешательства в дела государственные. Надо думать, царь выторговал ссылку на брата в завещании лишь для того, чтобы его воля не выглядела вовсе уж безропотным отречением от власти, и ближние советники его снисходительно поддержали это.
Да, лишь для поверхностного, непосвященного взгляда монаршая милость к Старицким вызвана была волею самого Ивана Васильевича. На самом деле она явилась результатом той кропотливой работы, что «избранные» царя вели с ним после смерти первого его сына, медленно, по обломкам, воссоздавая здание былого доверия и послушания государя своим мудрым советникам, которые желали, всей душой жаждали спасти царевича Дмитрия, и благочестивый Максим Грек его предупреждал, однако никто ничего не смог сделать с непреклонной волей царя: он упорствовал в своих заблуждениях и в результате сам навлек беду на себя и свою семью.
С разрушительными последствиями сатанинского силлогизма Вассиана Топоркова было покончено!
– Нет, государь, нет, – наперебой твердили Сильвестр, Адашев и Курбский. – Совет, данный тебе, внушен духом лжи, а не истины. Царь должен не только властвовать, но и творить народное благо, не забывая, что и он – Божья тварь, как все его подданные. Никто не может жить только своим умом: мудрость царя, как и мудрость всякого человека, имеет нужду в помощи других умов, и она будет тем превосходнее в глазах народа, чем мудрее советники, им избираемые. Монарх, опасаясь умных, попадет в руки хитрых, которые в угодность ему притворятся даже глупцами. Потворствуя порочным страстям его, поведут его к своей низкой цели. Царь должен опасаться не мудрых, а коварных советников!