Ух, какой поднялся крик, вой! Теперь все уже наперегонки напускали своих соколов, потому что курцы выгоняли на поле все больше зайцев. Иной раз на охоте затравливали до трех сотен штук, и нынешний день обещал быть удачным. Хорошее начало полдела откачало!
Кречеты взлетали в небеса, и воздух звенел от громкого хлопанья множества крыл.
Иван Васильевич, заразившийся общим азартом, бросил случайный взгляд на пригожего сокольника – и ахнул. Видимо, конь его испугался рева трубы и понес, а мальчишка, как раз в эту минуту наклонившийся, чтобы отнять добычу у белого кречета и взять его на руку, выронил повод, а может, подпруга ослабела, но он едва не свалился с седла – и не успел выправиться. Так, висящего боком, и понес его обезумевший конь.
Не думая, что делает, Иван Васильевич с силой ударил пятками своего вороного и погнал следом.
Он безошибочно знал, что следом тотчас устремился Малюта Скуратов, которого с некоторых пор царь взял к себе в охранники и даже в спальники и который не сводил неусыпных глаз с господина, а также кто-то из стремянных. Через плечо обернулся, оскалился зло:
– Я сам! Я сам!
И более не оглядывался, зная, что Малюта повинуется безоговорочно, отстанет, сделается как бы невидим, однако, случись что, вырастет словно из-под земли в самую тяжелую минуту, так что о своей безопасности можно не беспокоиться.
Он и сам не мог понять, какая сила понесла его вслед за попавшим в беду Темрюковым сокольником. Желание мимолетного греха ушло, как пришло, потому что Федька Басманов, совратив единожды, не заронил в него пристрастия к мужеложству. Содомия продолжала оставаться чем-то непотребным, стыдным, мерзким. Тогда что? Может быть, предчувствие?..
Едва вывернувшись за релку, он увидал, что сокольник, обладавший, как и положено черкесу, невероятным мастерством наездника, сумел-таки забросить тело в седло и теперь пытается справиться с конем. Он вцепился в поводья двумя руками и натягивал их изо всех сил, заламывая голову скакуна набок, осаживая его на задние ноги и направляя к деревьям. Тут конь невольно сбавил скорость, и сокольник чуть не на скаку соскользнул на землю. Споткнулся, с трудом устояв на ногах, и с такой силой огрел коня кулаком по носу, что тот остолбенел, как бы лишившись на миг сознания. Воспользовавшись этим, сокольник проворно обмотал повод вокруг ближней березки, прикрутив морду коня почти вплотную к стволу, а потом выхватил из-за пояса длинную плеть и с размаху огрел скакуна по голове.
Мгновенно очнувшись, тот взбрыкнул было, но все, что он мог, это бить по воздуху задними ногами да коротко, мучительно ржать, потому что дерево не давало увернуться от ударов, и оно было слишком крепким для того, чтобы конь, даже обезумев от боли, мог его сломать.
Оторопев, Иван Васильевич какое-то время просто смотрел на это истязание. Шея, голова, бока коня уже были покрыты кровавыми полосами, один глаз затекал кровью, а маленький черкес прыгал вокруг, как бес, с непостижимой ловкостью уворачиваясь от бешено машущих копыт, и продолжал наносить удар за ударом, что-то бессвязно крича.
И конь страшно, мучительно, почти человеческим голосом кричал от боли…
Слышать это было невозможно, кровь ударила в голову! Слетев с коня, царь набежал на мальчишку сзади и, перехватив занесенную руку, так выкрутил ее, что сокольник выронил плеть. Иван Васильевич, выхватив из-за пояса хлыст, с силой вытянул дикаря поперек груди.
Бил он сбоку, поэтому удар получился вполсилы, однако этого хватило. Черные, безумные глаза сокольника вмиг словно бы обесцветились от боли. Мальчишка рухнул на колени, перегибаясь назад и закидывая голову, да так и замер в странной, изломанной позе, лишь руки, обтянутые тонкой перчаточной кожей, скребли землю.
Конь громко, измученно дышал, ёкая селезенкой. Иван Васильевич не глядя протянул руку назад, легонько похлопал его по крупу. Конь тоже был словно в беспамятстве, потому что не рванулся прочь от человека, а только содрогнулся, всхрапнул – и снова начал надрывно переводить дыхание.
Застучали рядом копыта. Царь обернулся – и едва успел отпрянуть, чтобы бешено несущийся всадник не стоптал его конем. Это был Салтанкул Черкасский.
«Убью Малюту! – почти с детской обидой подумал Иван Васильевич. – Как смел пропустить?!»
Салтанкул между тем прыгнул с седла и припал к обеспамятевшему сокольнику. Подхватил его под тонкий стан, попытался вздернуть на ноги, суматошно выкрикивая:
– Аллах! Кученей! Аллах!
«Кученей? Что такое? – изумился царь. – Имя? Но ведь это женское имя! Нет, быть того не может!»
Ноги сокольника подламывались, руки висли, голова запрокидывалась. И вдруг косматая шапка соскользнула, а из нее… Иван Васильевич даже отпрянул испуганно: почудилось, клубок черных змей из той шапки вывалился. Но нет – это поползли, змеясь, черные скользкие косы. Девичьи косы.
Девка? Эти черкесы выдавали за сокольника девку?!
Ярость на собственную глупость, на наглость этих дикарей, посмевших посмеяться над хозяином – да над кем, над самим государем, оказавшим такую честь, пригласившим на царскую охоту! – лишила Ивана Васильевича разума. Сцепив кулаки, он обрушил такой удар на затылок Салтанкула, что и потом, спустя многое время, дивился, как это не перешиб шею будущему шурину. Но крепка оказалась черкесская башка: Темрюкович только крякнул – и сунулся носом в землю, уронив девку.
Царь подскочил к ней и, все еще не веря, разорвал на груди бешмет и шелковую, под горло сорочку.
Ох ты, как ударило по глазам, какие белые голуби выпорхнули на волю, ранее туго сдавленные одеждой! Они были невелики, но редкостно упруги, и алые соски напоминали рябиновые ягодки, до времени вызревшие среди пышно цветущей кисти. Бросилась в глаза родинка под левой грудью, большая, выпуклая, похожая на третий сосок, и царь стиснул зубы в приступе желания.
Так вот почему Салтанкул беспрестанно льнул к этому «сокольнику». Он притащил на царскую охоту свою любовницу!