Иван Васильевич, помнится, поднял ее на смех: царица на лежанке – это, воля ваша, как-то совсем уж… надо ж венценосцам хоть чем-то от простолюдинов разниться! Так лежанку и не сладили.
Обойдя неловко согнувшегося под притолокой, да так и застывшего царя, лекарь стремительно приблизился к неподвижно лежащему женскому телу, которое показалось ему каким-то особенно, по-змеиному длинным в этом атласном, зеленом, переливчатом одеянии. Нагнулся, ловя кончиками пальцев биение крови в жилке за ухом и растягивая другой рукой удавку, охватившую длинную, тонкую шею. Удавка была свита из белых вышитых ширинок: тонкий шелк, годный для утирания нежных ланит, но слишком скользкий и мягкий, чтобы стать серьезным орудием самоубийства.
Бомелий торопливо согнал с лица неосторожную ухмылку. Даже не расспрашивая боярынь, он мог бы сказать, что здесь произошло. Едва только царица спрыгнула с лавочки (вон та валяется, опрокинутая), как завязанный на перекладине под потолком узел разошелся – и красавица грянулась оземь. Головенку, конечно, зашибла, и спина некоторое время поболит, однако она даже шею не ободрала петлей, не то чтобы навовсе удавиться.
Вопрос: в пылу ярости она схватила негодные к смертоубийству полотенца, не сознавая, что делает, или это просто-напросто штукарство, [32] предназначенное для воздействия на царя? И чего же красавица добивается от него на сей раз? Вернее, в чем государь смог отказать своей не знающей отказа, молодой и до сумасшествия сладострастной жене?
Бомелий вторично спрятал в усах улыбку и сделал серьезное и даже озабоченное лицо. Поднял голову:
– Царица жива, однако без чувств. Подайте мне уксусу.
Из-за спин столпившихся боярынь вывернулась горничная девка, протянула скляницу. Бомелий заметил взбухший кроваво-красный рубец, перечеркнувший ее худую руку. По-нят-но… черкесская кровь кипит, бунтует!
Смочил бледные виски, в который раз подивившись изощренной красоте этого точеного лица. Как у них, у магометан, зовутся прелестницы, против которых даже пророки не могут устоять? Пери? Да, пери, а еще – гурии. Нет уж, здесь лежит кто угодно, только не кроткая гурия. Скорее уж фурия.
Вот именно! Неистовая фурия!
Белые, напоминающие яблоневые лепестки веки царицы дрогнули. Приходит в себя? Или сочла, что уже можно прийти в себя? Кто их разберет, этих варварок!
Слегка раздулись ноздри точеного носа, приоткрылись побледневшие губы… и Бомелий от души пожелал, чтобы никто, кроме него, не услышал шепотка, слетевшего с этих прелестных уст, ибо царица на грани беспамятства призвала не богоданного супруга, даже не Аллаха своего запрещенного, не черта помянула, в конце концов, а… брата.
– Салтанкул… Салтан…
Дьявольщина! Неужто и впрямь она без чувств и не соображает, что несет? И так уже не раз и не два достигал ушей Бомелия прелукавейший шепоток о том, что любовь царицы к брату Салтанкулу, в святом крещении Михаилу, превосходит всякие разумные пределы. Что, если и до царя тоже дошли слухи нехорошие?!
Иван Васильевич подался вперед и тяжело склонился над женой. Веки ее распахнулись, взгляд черных, живых, огненных очей скрестился с угрюмым взглядом серых царевых глаз.
– Ладно, – проронил он чуть слышно. – Будет твой Салтанкул окольничим, черт с ним. Только, прошу тебя, не бери больше греха на душу, язычница! Плохо, видать, тебя нашей вере учили, если забыла, что за самоубийство в аду гореть будешь.
Бомелий сумел сдержать насмешливую дрожь бровей. Он сам являлся перекрестом, приняв православие, повинуясь царевой воле, лишь год назад, и понимал царицу, как никто другой. Душа не желает считаться с догматами новой веры, хоть ты тресни. Впрочем, в том, что у царицы вообще есть душа, Бомелий как врач и как человек порою сомневался. Одно только тело у нее – совершенное, прекрасное, обольстительное, бесстыдное, ненасытное тело…
«Надо бы мне жениться, – вдруг с тоской подумал архиятер совершенно по-русски. – Не дело так-то облизываться на чужое, тем паче – на государево!»
С трудом разогнав похотливые помыслы, Бомелий вернулся мыслями к царицыному поступку. Так вот, значит, из-за чего сыр-бор разгорелся! Государь отказался назначить Салтанкула-Михаила Темрюковича окольничим, то есть даровать ему боярство. Ну, еще бы! Хоть и кичатся Черкасские, ведут-де они свой род от кабардинского князя Инала, происходившего от султанов египетских, для русских бояр родство это – тьфу на палочке. Многие из них могут исчислить свое происхождение с времен поистине незапамятных, от самого Рюрика (и государь – в их числе), а сей Инал помер какую-то сотню лет назад, так что сам Темрюк Айдаров, отец царицы, всего лишь правнук его. Это ли древность? Это ли родовитость? И вот вам, пожалуйста – царица для брата боярства требует! Но сейчас видно – будет ему и боярство, и чин окольничего, и поместья, и жалованье подобающее… небось даже та самая пресловутая лежанка в покоях взбалмошной черкешенки будет слажена!
– Все вон, – негромко бросил царь, и боярыни с боярышнями испуганной стайкой выпорхнули из покоев, с явным наслаждением ловя прохладный воздух сеней.
Бомелий замешкался на пороге, следя, чтобы все ушли, никто не затаился в укромном уголке, и увидел, как царь одной рукой грубо задирает одежды жены, а другой подтягивает к себе одну из плетей, кои во множестве были разбросаны в ее покоях: витые из разноцветных ремешков, с самыми затейливыми рукоятками, некоторые – с вплетенными в них свинчатками, некоторые – более напоминающие навязни,[33] а не плети. Еще Бомелий успел углядеть, как царица с силой рванула на себе летник, сшитый наподобие черкесского бешмета и туго облегающий ее стан, и обнажила грудь, потом услышал ее сладострастный, горловой смешок – и поспешил захлопнуть дверь, как никогда остро ощущая необходимость жениться… желательно прямо сейчас, сию минуту!
Итак, все ссоры царя с супругой оканчивались одинаково. Тем же, с чего и началось их знакомство.
* * *
В тот сухой октябрьский день выехали на большую охоту. Царь любил охотиться под Коломенским, где зайцев водилось несчетно. Тамошняя псарня была необычайно многочисленна, но держали здесь не лютых кобелей-волкодавов, годных загрызть и медведя, не юрких лаек, а легконогих, пронзительно-стремительных курцев-борзых, пригодных к погоне за ошалелым от страха косым. Любимым занятием царя было сочетать собачью гонку с соколиной охотой, а потому двор ловчих птиц в Коломенском был также многочислен и ухожен.