Баба Дуня была потомственной самогонщицей: гнала ее мать, гнала бабка, корни винокурения уходили во времена незапамятные. На тайные денежки ее семья обжилась и жила исправно, однако вскоре одна за другой пошли неприятности. Начались они с того, что дочка уехала в город – учиться на врача. Училась она на родительские денежки, конечно. Почему-то городская жизнь оказалась необычайно дорогой! У бабы Дуни это вызывало смутные подозрения, и не напрасно: однажды дочка появилась вся зареванная, держа на руках младенчика, прижитого незаконно, и сообщила, что отец его жениться обещал, а потом раздумал: ты-де бесприданница! Это слово было бабе Дуне вполне понятно. Сама, выходит, виновата, мало работала, коль не заработала дочке на приданое, соответствующее городским требованиям!
Поголосив над обоими сиротинушками и при этом порадовавшись, что старик помер и не видит, каково солоно пришлось единственной и любимой доченьке, баба Дуня оставила внука у себя, а дочку опять отпустила в город – устраивать свою судьбу. На это требовалось еще больше средств, чем прежде: городской жених разборчив, к нему особый подход нужен! Итак, снова деньги косяком шли из дому, а тем временем хозяйство ветшало. Дело в том, что баба Дуня свято блюла чистоту ремесла и никогда не позволяла себе идти на постыдные ухищрения, подобно своим конкурентам. Те не гнушались сокращать срок выдержки браги, подогревая ее, чтобы бродила шибче, или дополнительно заправляя томатной пастой – в тех же целях. У умных людей сырье в таких условиях доходило не за неделю, как положено, а за четыре дня. Ну а если покажется, будто крепость не та, можно варево чем-то сдобрить. В Лесной особенно полюбился в этом качестве куриный помет. Нет слов, подванивает зелье, так ведь самогон – не духи! А зело заборист напиток выходит…
Но баба Дуня никогда не прибегала к таким зазорным средствам. С того и не было у нее настоящего, скорого, спорого заработка. К ней шли только истинные знатоки, любители, а деньги, и большие деньги, получали конкуренты.
Но все равно – это была жизнь. А потом жизнь кончилась: дочка умерла. Оказывается, прибили ее многочисленные женихи – не поделили красавицу… Перед этим «женихи» нагнали самогонки из трех банок столярного клея и приняли на грудь это дьявольское зелье, запив стеклоочистителем. Через несколько суток в подвале, где проходило «сватовство», нашли три трупа. Дочка бабы Дуни умерла от побоев. «Женихи» перетравились.
Правда о жизни дочки бабу Дуню совсем подкосила. А еще больше – догадка, куда улетучивались ее трудовые денежки. Изба стоит непокрытая, хозяйство наперекосяк пошло, а непутевая дочка тем временем… Или пить было больше нечего?! Уж пила бы самогонку, слезки божьи!
Но эта смерть была не последней в череде бед, постигших бабу Дуню. Жизнь легче не становилась. Деньги обесценивались, и суровое городское слово «конкуренция» все теснее входило в обиход деревни. Дочка первейшей бабы-Дуниной конкурентки вышла за участкового. Некоторое время назад этот самый Максим Коваленко бил клинья к бабы-Дуниной Иринке, но та сочла его неровней и умотала в город. А теперь вон как все повернулось.
Максим Коваленко старой обиды не позабыл и всячески ущемлял бабу Дуню, стараясь ради своей тещи. Постепенно их хозяйство стало самым крепким в Лесной. Как на дрожжах вырос каменный особняк, появился новый «Москвич», а потом и «Газель». Смешнее всего было то, что в Лесной самогонные аппараты издавна называли «максимами» за внешнее сходство со знаменитым старинным пулеметом. У того ствол – и у этого. Тот водой охлаждается – и этот. Ох и строчила Максимова теща из своего «максима»… только не пулями, а первачом!
А во дворе бабы Дуни прошло обличительное, принародное изъятие и разбитие старенького аппарата. Якобы запрещенный бизнес, налогов-то баба Дуня не платит! Можно подумать, теща Коваленки занималась другим бизнесом. Можно подумать, она платила налоги! И не у нее ли в новом доме был запущен просто-таки ликеро-водочный завод. В кладовке булькает брага на подходе. В спальне по веревочке в трехлитровую бутыль сбегает самогон. В сенях Коваленкина жена разливала зелье по бутылкам и укупоривала их. Единственное, в чем делал Максим Коваленко уступку приличию, это в продаже. Продавали зелье не из избы, а из баньки, стоящей на задах огорода. Протянул деньги через плетень – и пей, хоть захлебнись!
Бабе же Дуне теперь оставалось полагаться только на пенсию, да еще на милость божью. Убогий – это ведь значит у бога под приглядкой находящийся. Все, чего просила теперь баба Дуня у господа, это милости для внучка. Но не в добрый час родился Лешенька. «Отстает в развитии», – сообщила докторша, еще когда в центральной усадьбе была больничка. «Дурковатый, порченый», – поставила диагноз деревня. «Не от мира сего, – предпочитала говорить баба Дуня и добавляла при этом: – Человек божий!»
Леша ходил в школу – как все. Удивительнее всего, что в тетрадках у него не было ни одной двойки. Ничего не уча, даже как бы не слушая на уроках (глядел в окошко или вообще в никуда, улыбаясь чему-то незримому, а может, кому-то), он умудрялся писать без ошибок, а когда стоял у доски, чудилось, будто ему кто-то в ухо нашептывает правильный ответ. Круглым отличником или хотя бы хорошистом Леша не стал только потому, что неудобно же ставить пятерки деревенскому дурачку!
Когда Леша окончил шестой, школу закрыли. Теперь всех перевели в райцентр – в интернат. Но баба Дуня внука туда не отпустила: хватит того, что город у нее дочку отнял! Леша, однако, и сам к учебе не рвался. Пока что он хотел быть только пастухом, как Иоанн Креститель, ну а когда кто-нибудь вдруг спрашивал: «Ну а кем ты, Лешенька, станешь, когда вырастешь?» – отвечал не чинясь: «Святым. А может, и знахарем».
Баба Дуня про себя знала, что и здоровьем своим несокрушимым, и молодой стойкостью обязана только внуку. Стоило ему положить руку на больное место, как боль уходила. Людей-то Леша сторонился, одна только бабуля и знала о его силе, но всякая скотина к нему льнула, а приметливые хозяева и сами зазывали иной раз «убогонького» к себе на двор: «хотя бы постоять» возле заболевшей Буренки или Пеструшки. Кто давал за это какую-нибудь малость, кто – не давал… Да и ладно, баба Дуня была благодарна за любой прибыток.