— Что вы там натворили, князь? Эдак вы мне всю губернию разгоните… Говорят, один остолоп даже прохудил штаны от страху? Ха-ха-ха!
Мышецкий ответил без улыбки:
— Ваше превосходительство сами изволили признать, что в губернии не всё благополучно. Я никому зла не желаю, руководствуясь единственно лишь выгодами по службе…
— Ну ладно, князь, ладно! До чего же вы, правоведы, поговорить любите… А что, — спросил он неожиданно, — Конкордия Ивановна была у вас?
— Была.
— Вот б…! — восхищенно выругался Влахопулов, колыхаясь выпуклым животом. — Ну и баба! Такую и озолотить не грех. Куда там до нее Матильде Экзарховне!
— Она, очевидно, близка к архиепископу Мелхисидеку? — спросил Мышецкий заинтересованно.
— Еще бы, Мелхисидек души в ней не чает! А мы с ним — вот так! — Симон Гераклович потер один кулак об другой. — Я бы этого блудодея во святости давно из Уренска выставил, да он собака-то не из моей псарни. Сам Победоносцев нашел его в какой-то дыре и до преосвященства поднял!
Мышецкий быстро прикинул в голове, какие выгоды можно извлечь из этой запутанной комбинации. Вывод был один: «Надо заехать к Мелхисидеку, поклон шеи мне не сломает!»
— Вот что, князь, — продолжал Влахопулов внушительно, — я велел вчера нашему итальяшке…
— Чиколини? — догадался Мышецкий.
— Да, полицмейстеру. Чтобы он, черноротый, не вздумал пропускать переселенцев через город. Увижу хоть одного «самохода» на улице — велю городовым телегу ломать!
— Отчего так строго? — спросил Сергей Яковлевич.
— Оттого, что в прошлом году был уже мор по губернии. Вы еще не знаете, князь, что такое холера! А потому я и велел: поймали «самохода» — не жалей. Хватай с барахлом и сопляками, тащи в острог! Река вскроется, на баржу всех запрем — и пусть плывут с богом: дальше уже не моя губерния…
Легок на помине, явился полицмейстер, держа узелок под локтем. Поклонился учтиво, развязал перед начальством тряпицу. Взору открылись черные ватрушки, прокаленные калачи, куски деревенского хлеба.
— С базара я, — сказал Бруно Иванович.
— Ты что — побираться ходил?
Чиколини снял фуражку, мелко закрестился поверх шинельки.
— Начинается, — возвестил он со вздохом. — Неужели и в этом годе в Мглинском да Запереченском уездах пухнуть мужики будут? А — сеять? — И он опять закрестился.
Мышецкий взял ватрушку, разломил ее пополам:
— С морковкой, кажется… Ну-ка!
Полицмейстер остановил его руку с поднесенной ко рту ватрушкой:
— Остерегитесь, князь. Этот хлебчик кусается.
Сергей Яковлевич придвинул ватрушку к самому пенсне: колючие перья отрубей щетиной торчали поверх излома.
— Спасибо, что предупредили. Я действительно не приучен к подобным… вафлям.
Влахопулов сгреб в кучу хлебные куски, кликнул лакея:
— Эй, выбрось! Да не скроши птице — подохнет! Мышецкий протянул руку:
— Нет, Симон Гераклович, такими кусками не бросаются…
— Зачем вам это, князь? — сердито фыркнул Влахопулов.
— Мне нужен точный анализ того, что содержится в желудке мужика нашей губернии… Может, — предложил Сергей Яковлевич, — сразу откроем запасные магазины, чтобы выдать хлеб наиболее нуждающимся?
— Как бы не так! Хлеб-то они всегда сожрать рады, а что сеять под яровые?
— А скоро сеять, — вмешался Чиколини. — Тяжелый год…
— Все не передохнут, — веско рассудил губернатор. — Кто-нибудь да останется. А потом, глядишь, и новый урожай подоспеет… Выкрутятся, не первый год!
— На том и держимся, — скуповато подчеркнул Мышецкий.
Чиколини звякнул шпорами перед Влахопуловым:
— Позвольте высказать свое мнение?
— Валяй! Ум — хорошо, а полтора — еще лучше… Ха-ха!
— Как вы изволили распорядиться, я заставы перекрыл…
— Молодцом!
— Только вот… До лавок две семьи пропустил я. Издалека народец тянется, колесной мази купить негде… Да и детишки!
Губернатор, побагровев, треснул кулаком по столу:
— Ты что, в бараке еще не валялся? На Свищево поле тебе захотелось? На вот, возьми, подмажь колесной мазью…
Он протянул Чиколини кукиш.
— Ваше превосходительство, — приосанился полицмейстер, — не забывайтесь: я ведь тоже служил… по артиллерии!
— Ну, так на же тебе — на лафете!
И кукиш правой руки был водружен на «лафет» (ладонь левой руки) и поднесен к самому носу бедного Чиколини.
— Узнаешь свою пушку? — спросил помпадур грозно. Мышецкий поднялся, завязал губернские хлеба в узелок и протянул его полицмейстеру.
— Отнесете в коляску, — велел он. — Позвольте откланяться, любезный Симон Гераклович?..
В коляске они долго молчали. Чиколини, зажав меж колен обшарпанную «селедку», печально вздыхал. Потом признался:
— Извините, князь. Мне так неудобно перед вами за эту грубую сцену. Был вот я до этого в Липецке…
— Ах, оставьте! — поморщился Мышецкий. — Скоро его заберут от нас. Повыше сядет.
— Да кому он нужен-то? — рискнул Чиколини откровенностью.
— Не говорите так, — возразил Сергей Яковлевич. — Россия бедна талантами… Лучше поговорим об Обираловке!
— Что поделаешь, — ответил Бруно Иванович. — Уренск ведь место административной ссылки. Писал я уже! Куда не писал только, чтобы оставили в Уренске одних политических. С ними спокойнее, да и… не мне, а жандармам возиться!
— Это не выход, — ответил Мышецкий. — Сколько ни перекладывай грязный платок из кармана в карман, он все равно будет грязным. Здесь нужны разумные репрессалии!..
Бруно Иванович выпрыгнул из коляски напротив телеграфа, а вице-губернатор завернул на Хилковскую, сдал образцы хлеба в полицейскую лабораторию. Чиновник попался опытный: нюхал крестьянский хлеб, растер его в пальцах, сказал:
— Могу ответить сразу: песок, конопля, лебеда и куколь. С преобладанием последнего.
— Каковы же последствия?
— Пожалуйста, — пояснил лаборант. — Слущивание небного эпителия, разрыхление слизистой оболочки и появление язвенных образований в глотке и кишечнике…
— Но куколь же ядовит? — напомнил Мышецкий.
— Безусловно, князь. И он преобладает в этом составе. Вернувшись в присутствие, Сергей Яковлевич вызвал к себе губернского статистика:
— Дайте мне сведения за последний период времени: ввоз и вывоз куколя из губернии, точную диаграмму повышения или занижения агростеммы на губернском рынке.
— Будет исполнено, ваше сиятельство…