— Эть, эть, эть! — приговаривал он.
— Чиколини! — Мышецкий, побледнев, шагнул вперед. — Прекратите… Как вам не стыдно, Бруно Иванович?
Полицмейстер выпрямился, отбросил пресс-папье в угол.
— Вот и результат, — обалдело сказал он. — Один скрылся, один убит, как вы сами видите. А вот… третий! Не целовать же его прикажете?
Заталкивая под ремни рубахи, разбредались по комнатам городовые. Стали натягивать сапоги, с грохотом разбросали по столам бульдожистые револьверы.
— Это… неблагородно! — сказал Мышецкий тихо (скорее — для себя, чем для других).
Он шагнул к избитому семинаристу, нагнулся:
— Кто вы будете?
Тот не отвечал. Быстро-быстро ерзал ногами по полу, все еще тянул на затылок себе курточку, засыпанную землей и опилками. Ладонью он обмахивал лицо, как от паутины, а ладонь тут же вытирал об пол, и пол вокруг него — словно подмели кровавой метлой.
— Больше вас бить не будут, — сказал Мышецкий. — Можете встать и умыться…
Тут он заметил пилу, отброшенную в сторону, и поднял ее заинтересованно:
— Чиколини! Подите-ка сюда… Видите?
— Ну вижу, ваше сиятельство. Пила…
— Да, но пила-то — хирургическая!
— Так это же ясно, — отозвался Чиколини. — Такой удобнее снизу резать.
— Ничего вам не ясно, — сказал Мышецкий недовольно. — Я обещаю не вклиниваться в ваши распри, но полковник Сущев-Ракуса должен сам разобраться в этом…
Он вышел из банка, когда Аристид Карпович уже прибыл к месту происшествия. Между жандармом и полицмейстером сразу вспыхнула перебранка, но вмешиваться Мышецкий не стал — быстро скрылся в темноте улиц.
«Невелика слава, — думал он. — И без меня поделят…»
7
Уренские дамы тоже не оставались в бездействии. Заметив, что симпатии молодого и красивого губернатора явно на стороне переселенцев, они решили внести в это дело и свою посильную лепту.
Врасплох застигнутые дамским нашествием, обыватели ссужали, чем могли, общественную копилку. Все шло хорошо, пока дамы не добрались до старика Иконникова. Они общебетали миллионера на разные лады, но чаеторговец долго еще выкобенивался и, наконец, выложил перед благотворительницами… копейку.
Об этом широком жесте Иконникова вице-губернатор узнал из городской хроники в «Губернских ведомостях» и сделал для себя кое-какие выводы. Однако сейчас его больше всего тревожили дальнейшие отношения с султаном.
«Удивительная война!» — раздумывал он. — Немцы хватают участки как раз вдоль полотна стратегической дороги. И все — без единого выстрела. Где-то лишь прошуршали денежки, и вот вам результат: немец уже засел на русской земле. О чем думают в Петербурге…»
Неожиданно для Мышецкого в архивах канцелярии обнаружилось «Особое мнение» сенатора Мясоедова, столь любезного сановника. В этом «Особом мнении» Мясоедов приветствовал раздачу незасеянных пустошей немецким колонистам, «считая их (как писал он) единственно способными к рациональному ведению культурного сельского хозяйства…»
Мышецкий только разводил руками:
— Ну вот! А мне говорили, что Мясоедов смолоду придерживался славянофильства… Пусть, я стерплю и это!.. Что слышно от султана? — напомнил он.
Ему доложили, что султан Самсырбай шлет в подарок ковер бухарской работы.
— И — все?
— Все, ваше сиятельство.
— Мне от него не ковер нужен. Потребуйте от него завтра снова решительного ответа!
Вскоре новые события отвлекли его от султана.
Губернский архитектор оказался мужчиной дотошным. Чтобы выяснить стоимость ремонта мостовых, Ползищев при оценке частных зданий невольно, сам того не желая, задел самую больную струну в душе каждого домовладельца. А именно — действительную стоимость недвижимого.
Отсюда — и процент налогового обложения.
Мышецкий, узнав об этом, подстегнул Кобзева, который за последнее время сделался при нем едва ли не «чиновником особых поручений».
— Уточните через комитет, — наказал он.
В городе началась паника. Если раньше домовладелец платил в год рублей сорок, то теперь с него могли содрать все четыреста. Посредством взяток занижение стоимости зданий было введено в систему и казалось вполне узаконенным.
И вдруг…
— Иконников, говорят, очень недоволен, — исподтишка доложил Огурцов.
— А я не барышня, — снебрежничал Мышецкий.
И вдруг, словно по волшебству, стали ремонтироваться мостовые. Дружно, напористо. Владельцев домов подгонял страх. Они видели во всем только первопричину: началось с дурных мостовых и закончится хорошими мостовыми.
А налог так и останется прежним!
Наиболее крупным домовладельцем в Уренске был Иконников (одна ночлежка его чего стоила), и законное обложение его домов шагнуло далеко за тысячу рублей. Он не допустил в свои дома переоценщиков и отказался чинить мостовую даже перед тем особняком, в котором сам же и проживал.
Мышецкий позеленел от злости.
— И это — гласный? — бушевал он в своем кабинете. — Я разгоню всю вашу думу…
— Так. Но что же вы с ним сделаете? — спросил Борисяк.
— Я его… сожру! — ответил Мышецкий. Срочно был вызван губернский архитектор.
— Господин Иконников, — заметил ему Сергей Яковлевич, — насколько мне известно, возводит сейчас от доброты сердечной большую церковь… Так ведь?
— И вложил уже, ваше сиятельство, в это строительство полмиллиона.
— Вот это как раз то, что мне и нужно, — позлорадствовал Мышецкий. — Так велите же строительство церкви приостановить.
Ползищев испугался, задрожал штанами.
— Но как можно? — сказал он. — Проект уже…
— А я считаю, — перебил Мышецкий авторитетно, — что идеальной архитектурной постройки быть не может. В проекте всегда можно отыскать сомнительные просчеты. Вот вы мне и найдите их! Леса ломайте… Сегодня же, без промедления!
Сергей Яковлевич сознательно шел на беззаконие, оправдывая себя исключительно благими намерениями. Наполовину достроенная церковь Иконникова замерла, рухнули вокруг нее леса, разошлись мастеровые.
Уренск переживал великие кляузы…
Мышецкий заранее навестил Конкордию Ивановну и очень кстати напомнил, как бы между прочим:
— Предупредите владыку, чтобы он не вздумал поддержать Иконникова. Это может вызвать обидные недоразумения между нами, и вы сами понимаете, что озеро Байкуль…
Монахтина поняла его с полуслова.
— Князь, — сказала она, — я признаю только молодого Иконникова — Геннадия Лукича, но он еще не приехал!
Старый чаеторговец действительно взвыл с обидами у порога владыки, но приговор Мелхисидека был суров.