Хмель из головы Мышецкого разом вышибло:
— Вы так думаете? — бормотнул он, становясь жалким.
Штромберг казался равнодушным, но его большой рот растянулся в мстительную улыбку.
— Женщина, — произнес он, — способна возбуждать мужское общество гораздо энергичнее мужчины! В оценке стадной психологии профессор Сигиле отводит ей почетное место…
«А-а… чтоб вы все провалились!» — Сергей Яковлевич решил выпутывать ноги из этого зубатовского болота.
— Но вот… депо? — сказал он, обретая силу. — Там народ грамотный. Что там, господа?
Штромберг посмотрел на жандарма, жандарм посмотрел на Штромберга, и оба они уставились на Мышецкого. Вице-губернатор поднялся из-за стола. Проверил, как ему стоится.
— Я поддержу вас, — закончил он, — когда рабочие депо поддержат вас! Всего хорошего, господа…
Он вышел из ресторана на улицу. «Зажать!» — вот чего хотелось ему сейчас, стиснуть чью-то хрипящую глотку и не разжимать пальцев до тех пор, пока не посинеет падаль…
И снова перед ним встал извечный вопрос: «Кто виноват? Почему среди умного и доброго народа процветают дешевые демагоги, люди без совести и сердца?..»
Он решил написать Плеве: «Дорогой Вячеслав Константинович, так-то и так-то… В моей губернии сам дьявол ногу сломает, а посему помогите разобраться». Ну, слова-то он найдет!
И суровый человек в камгаровом сюртуке, похожий обличьем на скромного сельского пастора, не задержит с ответом.
Но 15 июля под Плеве рванули бомбу на Обводном канале, и Мышецкий заплакал, узнав из газет подробности убийства. Сипягин — Плеве. Что-то будет? Вспомнил князь пьяную бабу и ее проспиртованный голос «А таперича што же это и вы-ходии-ит?»
Не выдержал — заплакал, сидя над раскрытой газетой:
— Вечная память… Вечная память…
Ненароком заскочил в кабинет Борисяк, сначала испугался, увидев Мышецкого плачущим, но потом заметил портретик Плеве в траурной рамке и, затворив двери, оставил князя в слезливой интимности.
6
Сергей Яковлевич навестил генерал-лейтенанта Панафидина. Коротко объяснил ему суть дела. Есть человек, в котором он-де лично заинтересован, и нельзя ли этого человека с первым же эшелоном выпихнуть из губернии куда-нибудь подальше. Например, в Маньчжурию?
— Хорошо, — сразу понял его генерал-«сморчок». — Я как раз готовлю эшелон запасных… Надеюсь, его можно отправить солдатом?
— Большего он и недостоин, — ответил Сергей Яковлевич. — Очень жаль честных людей, но этому негодяю, поверьте мне, только и место в могиле.
— Обещаю вам, князь, — закрепил разговор Панафидин…
Кобзев пришел к Мышецкому с сообщением, что сегодня ночью жандармы провели у него обыск, и снова попросил уволить его от причастия к делам губернии.
— Просто я не желаю, князь, приносить вам дальнейшие огорчения. Вы и так были достаточно добры ко мне…
Сергей Яковлевич вздохнул и спросил о другом:
— Что Борисяк?
— Борисяк склоняется к большевизму…
— И вы его осуждаете за это? — спросил Мышецкий.
— Да.
— А вот я осуждаю вас обоих. Где же правда?
Кобзев кашлянул, оглядел стены:
— Я всегда был откровенен с вами…
— И я, — ответил Мышецкий.
— Видите ли, — заговорил Кобзев снова, — санитарный инспектор Борисяк почему-то считает, что зубатовская пропаганда «полицейского социализма» в конечном итоге льет воду на мельницу великих реформ будущего!
— Представьте же себе, — ответил Мышецкий, — я тоже так считаю. У лжи век короткий… Но я же — не большевик! Вы это знаете.
Кобзев усмехнулся:
— Ничего не было бы глупее видеть вас в этой ситуации. Однако же я…
— Простите. кто это — вы? — нахмурился Мышецкий
— Социал-демократ, да будет мне позволено произнести это слово перед слугой его величества?
— Ничего, я не сгорю со стыда! Продолжайте…
— Я, — продолжал Кобзев, — не считаю возможным для себя пользоваться услугами некоего пройдохи Штромберга, причисляющего себя к святыне социализма.
— А пройдохе Штромбергу, — ядовито заметил Мышецкий, — вы и не нужны. Можете не пользоваться его услугами!
Кобзев неопределенно махнул рукой:
— Борисяк глуп и не понимает. Ничего не понимает…
Мышецкий прикусил потухшую папиросу. Бить так бить: ему уже казался далеким этот человек.
— Послушайте, Иван Степанович, — сказал Сергей Яковлевич, — а не кажется ли вам, что вы предали своего товарища?
— Я воспитан на идеалах прошлого, — возразил Кобзев, не смутившись. — И во мне этот недостаток не отыщется… Когда вы могли заметить мое предательство?
— Именно сейчас…
— Но вы же честный человек, князь! И вы…
— Да, пожалуй. Это-то вас и спасет. Но я не удивлюсь, если полковник Сущев-Ракуса подсунет мне завтра ордер на ваше арестование.
— А вы его подпишите, князь. Не стоит мучиться.
— И я это сделаю… Мне плевать на все ваши партии. Я знаю только Россию и… свою Уренскую губернию. И я… вы правы, я честный человек. Я честно вам об этом заявляю: или же вы прекратите мутить народ — или будете арестованы!
— Естественный конец, — ответил Кобзев.
Опять заломило висок. «Неужели эта боль не случайная? Черт возьми, ведь я еще так молод, так много сил…» Сергей Яковлевич решил избавиться от боли и позвонил в колокольчик: на пороге выросла фигура Огурцова.
— Закройте дверь, — сказал ему Мышецкий. — На ключ!
Секретарь канцелярии исполнил приказание.
— Теперь пройдитесь, дружок, по этой половице. Огурцов кое-как прошелся.
— Зачем это вам? — спросил он с грустью. — Меня уже с детства в сторону клонит…
— Ладно, — сказал Мышецкий, пряча глаза. — Водка есть?
Огурцов долго молчал, потрясенный. Потом сказал:
— Ваше сиятельство, отвернитесь на чуток.
Мышецкий отвернулся.
— А теперь повернитесь, ваше сиятельство.
Мышецкий повернулся: перед ним стояла бутылка.
— На себе носите? Ну, так и знал.
— Полсобаки только, — вздохнул Огурцов. — Да и то на донышке. Если бы вы раньше сказали…
— Да вы что? Не пьянствовать же я собираюсь. Вылью глоток — и все! Налейте…
Они выпили, и Огурцов вдруг заявил:
— Ваше сиятельство, вижу — добрый вы человек, но… как бы не обидеть вас?
— А что такое?
— Бегите, — прошептал Огурцов. — Бегите отсюда куда глаза глядят. Сожрут вас здесь… Жалко мне вас — потому и говорю так-то!