«Сукин сын… Ну что тут еще скажешь?..»
— У вас ко мне дело? — Мышецкий встряхнулся от мыслей.
Борисяк предъявил ему санитарные протоколы.
— Штраф, — сказал он, — это вот на фабрике Троицына, за испускание им кислотных отходов в реку.
— Испускание, — недовольно выговорил Мышецкий. — Ну, ладно, пусть будет «испускание». Подписать-то я могу. Сейчас все эти Троицыны так затюканы, что любой штраф заплатят…
Он подписал протокол, даже не заглядывая в него. Края бумаги хранили следы пальцев инспектора. Сергей Яковлевич перевел взгляд: руки Борисяка были запачканы, под ногтями чернело. И тогда он поднес протокол к свету.
— Смотрите, Савва Кириллович, какой прекрасный дактилоскопический отпечаток… Так и хочется его сохранить для архивов полиции!
Борисяк с улыбкой посмотрел на свои руки:
— Хозяйке своей помогал на огороде. Люблю в земле копаться. Ведь я из крестьян, Сергей Яковлевич…
— Да? Очень приятно. Только предупредите свою хозяйку, чтобы она впредь не поливала капусту типографской краской. Я-то, как юрист, знаю: такие вещи лучше всего… глицериновым мылом! Вон в Тамбове, — нечаянно вспомнил он, — опять двоих повесили. Вы думаете — за что? Да все за капусту.
Сергей Яковлевич перебросил протокол Борисяку
— Держите. Писать грамотно вы все-таки не умеете, а речи произносите, как Лассаль!
Санитарный инспектор несколько изменился в лице:
— А вы… разве слышали?
Мышецкий подумал и заявил:
— Велите своему слесарю, чтобы он поплотнее закрывал вьюшку. А то из нее сильно дует… Не знаю — почему, но вы, любезный огородник, чем-то мне нравитесь!
Сергей Яковлевич махнул рукой, и этот скользкий разговор сам собою закончился. Вице-губернатор посмотрел, как входит, крадучись, в кабинет Огурцов, и проследил за его походкой.
— Опять? — сказал он с упреком. — Ну посмотрите на часы. Петушок не успел отпеть, а вы уже стенки обтерли… Ну что мне делать с вами, мой пламенный Горацио?
Огурцов преданно мигнул, но на часы смотреть не стал.
— Вы же знаете… — шепнул он издали.
— Что я знаю?
— Как же! Сами видели… Оттого-то и походка такая!
— Ну так поставьте в шкаф ее, черт с вами. Я уже на все согласен. Я даже отвернусь, щадя вашу стыдливость…
Он действительно отвернулся, и Огурцов, распоясав чресла, извлек из-за пазухи полсобаки. Поставил в шкаф.
— Вы так добры ко мне, князь, — сказал он. — Может, не откажете мне в удовольствии… Я двери-то закрою!
— Да за кого вы меня принимаете? — вознегодовал Сергей Яковлевич. — Товарищ министра — товарищ своему министру, но министр — не товарищ товарища министра!
— Я понимаю: гусь свинье не товарищ…
— Это кто же из нас гусь? — нахмурился Мышецкий. Огурцов начал пугаться:
— Не вы, не вы… Это я гусь!
Сергей Яковлевич не стал спрашивать, кто же в таком случае свинья, и заговорил о постороннем:
— Симон Гераклович не занят сейчас?
— Изволили отбыть из присутствия.
— Куда — не знаете?
— Как всегда — на телеграф.
— Хм… А из степи ничего не было для меня?
— Пока нет, ваше сиятельство.
Громыхнуло что-то вдали — качнулись занавеси, пахнуло с улицы теплом и пылью.
— Ого! — обрадованно заметил Мышецкий. — Хорошо бы — дождь… Однако небо чистое.
Над крышами городских домов долго кружилась какая-то палка, словно невидимый Гулливер разыграл ее в «гыка-ляпу».
— Что это? — удивился Мышецкий.
Огурцов пятился от него задом, челюсть его отвисла.
— Ннне-е зззна-аю, — с трудом шамкнул он.
Сергей Яковлевич бросился вон из кабинета:
— Господа, господа… что случилось?
Чиновники, растерянные, молча переглядывались. А вдали вдруг начали свистать городовые, мимо проскакали — в звоне и грохоте — блестящие пожарные колесницы.
Мышецкий выбежал на улицу… пихал кучера в спину:
— Пошел, пошел… Нахлестывай!
Лошади с места понесли. Он пролетел по улицам, стоя в коляске — без шляпы, всклокоченный, вцепившись в затылок кучера, маятником взлетало пенсне на его груди.
— Через Банковскую… гони короче!
На повороте лошади круто заносили, колеса чуть не сшибали панельные тумбы. Куда-то бежали разносчики с лотками, дворники, бабы, солдаты, дети, собаки…
— Тпрррру-у, — кучер с трудом осадил лошадей. Площадь перед телеграфом была пустынна. Ни души. Только зацарапало что-то в горле, сдавило дыхание.
Сергей Яковлевич выскочил из коляски.
В самом центре площади, закрученные так, словно их пытались стянуть в узлы, уродливо вздыбились рельсы конки. Тут же, разбитая в щепы, валялась опрокинутая карета. Курилась тлеющая обивка.
— Что же будет?.. Что же будет? — сказал Мышецкий. Медленными шажками он двинулся к месту взрыва.
Легкий желтоватый пар нависал над площадью, как облако. Мышецкий вступил в это облако, и его сразу же зашатало. Он закрыл рот ладонью, сделал шаг, другой, третий…
— О боже! — прорвалось восклицание.
Первым, кого он заметил, был кучер губернатора — его любимый калмык. На убитом не было крови: взрыв бомбы оглушил его тут же, словно удар тяжелого молота.
— Симон Гераклович, — позвал Мышецкий в отчаянии.
Губернатор лежал среди убитых лошадей, опаленных взрывом, и был еще жив. На мундире его — ни одной пуговицы: все, как одна, вырваны с мясом. То ли взрывом, то ли сам рванул с себя в удушье. Влахопулов лежал на спине и еще старался дышать, страшно щелкая нижней челюстью.
Глаза выскочили у него из орбит, образовав два кровавых наплыва.
— Симон Гераклович, — снова позвал Мышецкий.
Он взял губернатора за голову, но тут же отпустил ее; из ушей и рта фонтаном пошла черная кровь. Влахопулов еще раз щелкнул зубами, и Мышецкий бессильно ухватился за торчащий из земли коночный рельс.
— Что же будет? — лихорадочно крестился он. — Что же будет, господи?
Кто-то подбежал к нему сзади, решительно поволок за собою. Сергей Яковлевич очнулся в подворотне и увидел перед собой полицмейстера:
— Это вы… Чиколини?
— Я, ваше сиятельство. Разве можно? Подстрелить могут ни за понюшку…
— А разве они… эти люди еще здесь?
— Не знаю, князь. Но лучше… Стойте спокойненько!
Облако газов тяжело парило над мертвыми, постепенно рассасываясь. Народ выглядывал из соседних улиц.