— Аннабелла, дай мне свечу! — сказал Лоуборо, чей противник ухватил его теперь поперек живота и старался оторвать от дверного косяка, за который он держался.
— Избавь меня от участия в ваших грубых забавах! — ответила она холодно, отходя в сторону. — Не понимаю, как ты можешь просить об этом!
Но я схватила свечу и подала ему. Он поднес язычок пламени к рукам Хэттерсли и не отнимал, пока тот, не взревев, точно дикий зверь, не разжал их. Лорд Лоуборо тут же исчез, — видимо, он поднялся к себе в спальню, потому что я увидела его только на следующее утро. А Хэттерсли, сыпя проклятиями, как безумец, бросился на оттоманку у окна. Милисент, не в силах долее терпеть омерзительного поведения мужа, хотела было воспользоваться тем, что никто больше не загораживал дверь, и ускользнуть из гостиной, но он ее окликнул и потребовал, чтобы она подошла к нему.
— Что тебе, Ральф? — тихо спросила она, с неохотой ему подчинившись.
— Я хочу знать, что с тобой, — объявил он, сажая ее к себе на колени, точно ребенка. — Почему ты плачешь, Милисент? Ну-ка, ответь?
— Я не плачу.
— Нет, плачешь! — крикнул он, грубо отгибая руки, которыми она старалась закрыть лицо. — Как ты смеешь лгать?
— Но я больше не плачу! — возразила она.
— Не плачешь, так плакала! И всего секунду назад! Так я желаю знать, почему. Ответишь ты или нет?
— Отпусти меня, Ральф. Вспомни, мы ведь не у себя дома.
— Что за важность! Отвечай! — крикнул ее мучитель, принимаясь ее трясти и безжалостно сжимая ее хрупкие плечи сильными пальцами.
— Как вы можете позволить ему так обходиться с вашей сестрой! — сказала я мистеру Харгрейву.
— Послушай, Хэттерсли, подобного я допустить не могу! — воскликнул этот джентльмен, подходя к злополучной паре. — Будь добр, отпусти мою сестру! — И он попытался разжать пальцы негодяя, но отлетел в сторону и чуть не упал от неожиданного удара в грудь, сопровождавшегося следующим предупреждением:
— Получай за дерзость! И научись не вмешиваться между мной и тем, что мое!
— Не будь ты так мерзко пьян, я бы потребовал у тебя удовлетворения за это! — с трудом выговорил Харгрейв, побелев больше от гнева, чем от боли.
— Проваливайте к дьяволу! — отозвался его зять. — А теперь, Милисент, скажи мне, почему ты плакала.
— Я потом отвечу, — пробормотала она. — Когда мы будем одни.
— Нет, теперь! — рявкнул он, снова встряхивая ее и сжимая ей плечи так, что она ахнула и закусила губу, чтобы сдержать крик боли.
— Я отвечу вам, мистер Хэттерсли, — сказала я. — Она плакала от унижения и от стыда за вас, потому что не в силах была вынести вашего омерзительного поведения.
— Да провалитесь в тартарары, сударыня! — буркнул он, глядя на меня в тупом изумлении, ошеломленный моей «наглостью». — Ничего подобного, верно, Милисент?
Она промолчала.
— Да отвечай же, детка!
— Сейчас я не могу, — возразила она с рыданием в голосе.
— Так ведь проще сказать «да» или «нет», чем «не могу»! Ну, отвечай же!
— Да! — прошептала она, опуская голову и заливаясь краской при столь мучительном признании.
— Так будь же проклята, наглая тварь! — крикнул он и оттолкнул ее от себя с такой силой, что она упала, но тут же вскочила на ноги, прежде чем я и ее брат успели прийти к ней на помощь, и поспешила покинуть комнату — чтобы укрыться у себя в спальне, я полагаю.
Тут нападению подвергся Артур, который сидел напротив и, видимо, получал от происходящего большое удовольствие.
— Э-эй, Хантингдон! — воскликнул его необузданный приятель. — Я не потерплю, чтобы ты сидел тут и ржал, как идиот!
— Хэттерсли, ты меня убьешь? — отозвался тот, утирая слезы смеха.
— И убью, только не так, как ты воображаешь! Вырву у тебя сердце из груди, если ты не перестанешь злить меня своим слабоумным хохотом. Как? Ты еще не кончил? Так, может, вот это заткнет тебе глотку? — И, ухватив пуфик, Хэттерсли запустил его в голову хозяина дома, но промахнулся и тот все так же содрогался от неудержимого смеха, а по щекам у него катились слезы. Зрелище действительно прискорбное.
Хэттерсли продолжал сыпать проклятиями и ругательствами, а когда они не помогли, схватил со столика рядом с собой стопку книг и принялся одну за другой метать их в предмет своего гнева. Однако Артур только пуще хохотал, и Хэттерсли, впав в исступление, кинулся на него, схватил за плечи и принялся трясти, так что к смеху примешался еще и визг.
Но я больше ничего не видела и не слышала. Зрелище моего мужа в подобном состоянии было для меня более чем достаточно, и, предоставив Аннабелле и прочим самим решать, когда им настанет время удалиться ко сну, я поднялась к себе, но не легла, а отослала Рейчел и принялась расхаживать по спальне, мучительно стыдясь того, что произошло, страшась дальнейшего, не зная, когда и в каком виде он явится сюда.
Наконец он медленно, спотыкаясь, поднялся по лестнице, поддерживаемый с обоих боков Гримсби и Хэттерсли. Они тоже держались на ногах не очень твердо, но оба хохотали и вопили так, что их, конечно, слышали слуги на своей половине. А он больше не смеялся, но совсем отупел и испытывал дурноту… Но об этом я писать не стану!
Такие же (или почти такие же) гнусные сцены повторялись снова и снова. С Артуром я об этом не говорю — ведь подобный разговор принес бы больше вреда, чем пользы, но даю ему понять, как глубоко неприятны мне такие выходки, и каждый раз он обещает, что эта была последней. Но, боюсь, он теряет даже ту малую власть над собой и то самоуважение, которое у него все-таки были. Прежде он устыдился бы такого поведения — то есть в присутствии кого-нибудь, кроме своих собутыльников и им подобных. Его друг Харгрейв с благоразумием и осторожностью — ах, если бы он обладал ими в такой же степени! — ни разу не покрыл себя стыдом, строго ограничивается тем, что лишь чуть-чуть «поднимает бодрость своего духа», и неизменно встает из-за стола первым за лордом Лоуборо, который, еще более благоразумно, покидает столовую следом за нами. Правда, после того как Аннабелла так больно его оскорбила, в гостиную он приходит только после остальных, проводя время до этого либо в библиотеке, где по моему распоряжению ради его удобства всегда горят свечи, либо в ясные лунные ночи прогуливаясь по саду и парку. Но, по-моему, она сожалеет о своей грубости, потому что больше ничего подобного не допускала, а последнее время вообще ведет себя с ним безупречно — я никогда еще не видела, чтобы она была с ним так мила и внимательна. Началось это, насколько могу судить, с того дня, когда она утратила надежду покорить Артура и прекратила свои старания понравиться ему.
5 октября. Эстер Харгрейв обещает стать во всех отношениях прелестной девушкой. Она еще не покинула классную комнату, но мать часто привозит ее к нам по утрам, когда дженльмены на охоте, и она проводит час-другой с сестрой, со мной и с детишками. А когда мы отправляемся в Грув, я всегда ищу ее общества и разговариваю с ней больше, чем с остальными, потому что очень полюбила мою юную подружку, а она меня. Право, не понимаю, что привлекательного находит она во мне: ведь я уже не та веселая, живая натура, какой была когда-то. Впрочем, она ведь больше никого не видит, кроме своей черствой матери и гувернантки (такой чопорной блюстительницы приличий, какую только удалось предусмотрительной маменьке отыскать, чтобы она сделала из своей ученицы образчик светской пустоты), а теперь еще и тихой, сломленной старшей сестры. Я часто задумываюсь, какой жребий в жизни выпадет ей, — и она тоже. Но ее мечты о будущем исполнены радужных надежд — как некогда мои. Я содрогаюсь при мысли, что и ей выпадет убедиться на опыте в их тщете и обманчивости. У меня такое ощущение, что ее разочарование ранит меня даже больнее, чем мое собственное. Я уже почти верю, что была рождена для этой судьбы, но Эстер так весела и непосредственна, так беззаботна и своевольна, так бесхитростна и простодушна! Как это будет жестоко, если и она когда-нибудь почувствует то, что чувствую сейчас я, и узнает все то, что узнала я!