Наверное, полчаса, не меньше, солдат пролежал на сырой земле, терпеливо высматривая «кукушку». Кругом шумели сосны, лес был окутан прозрачной дымкой, ни одна ветка на дереве не шелохнулась.
Но едва Левашев поднял голову, как по верху каски срикошетила пуля, а вторая, выпущенная следом, пролетев над ним, оторвала каблук у сапога. И опять, пока не заболели глаза, он осматривал местность, и опять спокойно шумели сосны, а какая-то пичужка строила себе гнездо и над самой головой солдата заливалась вовсю… «Откуда же стреляют? Так и до вечера пролежать можно», — озлобясь, думал Левашев и… пролежал до вечера.
Когда же стало темнеть, на одной далекой сосне задвигались ветви. Левашев заранее прицелился, увидел финна, и два выстрела раскололи тишину. «Кукушка» свалилась со своей люльки и, раскачиваясь, повисла на веревке, которой была привязана к дереву.
Быстро темнеющий лес вдруг пронзил дикий вопль:
— Ала-ля-ля-ля!!
На этот вопль отозвались другим:
— Ала-ля-ля!!
Левашев, невольно содрогнувшись, поднялся с земли, и четыре выстрела подряд громыхнули в лесу. Одна пуля задела бедро, но вскользь — солдат не сразу почувствовал боль. Прячась среди деревьев, он побежал к расположению своих позиций; а вслед ему трещали автоматы «суоми».
Около высокого навала гранитных камней какая-то тень метнулась ему наперерез. Левашев перехватил занесенную над ним руку с ножом, как его учил Лейноннен-Матти, рванул из ножен свою финку. Маннергеймовец ударил его коленом в живот, и, ломая кустарники, они оба покатились по земле.
— Ала-ля-ля! — кричал финн, пытаясь освободить руку с ножом…
Уже сидя в своей землянке, Левашев долго пытался вспомнить, как он справился с этим белофинном, и — не мог. В памяти сохранилось только тяжелое дыхание врага, вкус земли на зубах, холодный блеск пуукко и равнодушный шум сосен. И всю ночь солдат беспокойно ворочался, думая о том, что ефрейтор прав: здесь война тихая, неприметная, но очень серьезная.
На следующий день, рано утром, финны подтащили к перешейку между озерами мощный громкоговоритель, и шепелявый старческий голос сказал:
— Красноармейцы!..
Все насторожились. Лейноннен-Матти вяло улыбнулся:
— Сейчас агитировать начнут, а потом из гаубиц шпарить, вот увидите.
— Красноармейцы! — повторил голос. — Поворачивайте штыки в землю и сдавайтесь в плен. Мы вас будем кормить хорошо. Масло, сыр, шоколад — вот чем мы снабжаем пленных, каждый красноармеец получит по стакану вина в день…
Старший лейтенант Керженцев злобно сплюнул:
— Вот сукины дети! Сами «няккилейпя» и «каккару» жрут, а тут — масло, сыр, шоколад. Нашли чем соблазнить нас: стаканом вина в день, ха!.. Ну-ка, ефрейтор, разбей им эту говорильню.
Лейноннен-Матти, захватив автомат, убежал исполнять приказание, и шепелявый скоро замолчал, оборвав свою агитацию на полуслове.
А через несколько минут на перешейке разорвался первый снаряд. Он вздыбил землю невдалеке от походной кухни, и молодой повар, мешавший в котле кашу, слабо охнув, свалился с прицепа. Второй снаряд развалил на несколько частей громадный валун. Третий…
Левашев не видел, куда упал этот третий, — он уже сидел в укрытии рядом с ефрейтором.
Керженцев, пробегая мимо них в командирский окопчик, крикнул:
— Матти, потом зайдешь ко мне — поговорим, что нам с этой гаубицей финской сделать!
Вянрикки Юхани Вартилаа, замещавший лейтенанта Суттинена, однажды вечером принес в землянку патефон и набор пластинок к нему под названием «руссофон».
— Мы давно не занимались русским языком, — сказал он. — Но мы должны знать язык врага в пределах необходимого.
Из-под тупой деревянной иглы шипящая мембрана выбрасывала в уши солдат «необходимые фразы»:
— Стой, руки вверх!
— Сдавайся в плен, иначе — убью!
— Поворачивайся спиной и не двигайся!
Окончивший в Германии финский факультет Потсдамской офицерской школы, где изучение русского языка было обязательным, Юхани Вартилаа переводил — и солдаты унылыми голосами повторяли:
— Я хочу быть гостем в твоем доме!
— Где ваш колхозный скот?
— Куда вы запрятали хлеб?
В изданном еще до войны «руссофоне» — на случай победы — были заготовлены и такие фразы:
— Какие папиросы, господин солдат, вы курите? — спрашивал «благодарный» русский своего «освободителя» — маннергеймовца, когда тот устроился в его доме.
— Я курю только «Дюшес», — отвечал ему воображаемый «освободитель».
Тогда из-под мембраны слышался вздох, и скорбный голос «освобожденного» отвечал:
— Но у нас нету папирос «Дюшес». При коммунистах остались только «Беломорканал» и махорка…
Впрочем, вянрикки в таких случаях снимал с патефона пластинку и подыскивал другую.
— Это нам пока не нужно, — говорил он, и солдаты молча переглядывались. «Да, конечно, не нужно, — говорили их взгляды. — Как сели в карельских болотах, так и сидим три года. И никто нас не спрашивает, какие мы папиросы любим, — сами лист березовый собираем и дымим…»
Неожиданно петсамовский горняк Олави — тот самый, который первым затеял драку с ефрейтором Нишецем, — сказал:
— Херра вянрикки, а зачем нам все это?
— То есть — что? — спросил Юхани Вартилаа, остановив патефон. — Зачем вам знать язык москалей?
— Нет, херра вянрикки, я имею в виду другое…
Вартилаа понял и, как-то сразу съежившись, оглядел солдат. Среди них было много «муонамиес», «торпари» и «мяки-тупалайнен». Первые батрачили всю жизнь за одни харчи, вторые арендовали землю у кулаков, третьи, жители бугра («мяки»), на котором у них стояла избушка («тупа»), были хозяевами в пределах своего крохотного огорода. Все они издавна жили в мечтах о земле, которую можно по своей воле перепахать, переделать, засеять.
И вянрикки осторожно завел речь об азиатской угрозе, о том, что нужно ликвидировать коммунистическую систему, иначе придет москаль и задушит европейскую цивилизацию. Юхани Вартилаа еще раз оглядел своих солдат, бывших батраков, и выложил перед ними последний козырь: заговорил о расширении пространств «великой Суоми».
— Вы хотите земли? — воодушевился он. — Надо воевать. Когда мы победим, у каждого финского солдата будет много земли, своя усадьба с баней и малинником, а в придачу — долговременный кредит в акционерном обществе.
Через раскрытую дверь землянки донеслись выстрелы. Влетел капрал Хаахти, крикнул:
— Херра вянрикки!.. Рюссы пробрались, сейчас гаубицу нашу тащат!..
Спохватились поздно: русские уже катили пушку по лесной тропинке в сторону перешейка. Вслед им была послана погоня. Десять автоматчиков во главе с капралом Хаахти бросились отбивать свое орудие. Тогда русские открыли огонь из гаубицы прямой наводкой. Обратно автоматчики вернулись, неся на себе раненых и убитых. Один солдат, которому осколком разворотило живот, кричал на весь лес от боли, и вянрикки Вартилаа утешал его: