— Рябинин! — снова раздался голос Никольского, и юноша понял: медлить нельзя.
Немецкий самолет, почти касаясь воды крылом, разворачивался вдали для повторной атаки. Когда Сережка положил боцмана на палубу, голова Тараса Григорьевича мертво стукнулась о металл.
На этот раз противник рванулся в пике, включив сирену, но ее надрывающий душу вой не мог запугать молодого русского парня, самозабвенно припавшего к прицелу. Все восемь пулеметов, упрятанные в плоскости самолетного крыла, били по маленькому катеру.
Яростно работавший пулемет сотрясал плечи Сережки. Он видел, как самолет камнем падал с высоты, быстро увеличиваясь в размерах, и бил, бил, бил…
Кабина самолета, ширясь и приближаясь, была похожа теперь на огнедышащую топку, словно в ней жарко пылало чудовищное пламя. И вот что-то хрустнуло в локте, резанув острой болью по всему телу, но в следующее же мгновение перед юношей мелькнуло желтое брюхо торпедоносца.
И он, забыв о боли, прочесал вдоль этого ненавистного брюха длинную трассу. Самолет сбросил бомбы.
Выводя машину из глубокого пике, ас простонал от тяжести крови, хлынувшей ему в голову, а потом Рождественский услышал, как он запел снова. Но голос немца теперь уже не звучал спокойно, как прежде.
— Рябинин, — крикнул лейтенант, — бей в мотор! Кабина у него бронирована — это ас!..
Самолет, оставляя после себя белую полоску смерзшихся выхлопных газов, развернулся и снова пошел в атаку.
На этот раз фашист переменил свою тактику: он повел торпедоносец на бреющем полете, на высоте не больше пятнадцати метров от поверхности моря. Ось его пропеллера, в которой размещалось дуло автоматической пушки, не переставала тлеть красноватым огоньком выстрелов.
И Сережке казалось, что все снаряды — один за другим — направляются в его грудь, но не долетают до него только потому, что еще находятся в полете.
Самолет уже совсем близко — висит, точно подвешенный к прицельной раме. Еще секунда, вторая… Ну еще продержись, Рябинин! Ты продержался?.. Тогда собери все свои силы и выдержи еще хоть мгновение… Так! Молодец! Теперь можно…
Сережка нажимает гашетку, самолет удящим факелом пролетает над мачтой. Видно, как летчик пытается выровнять машину, но, поднявшись немного кверху, она снова падает вниз.
И наконец, точно плоский камень, брошенный кем-то по воде, самолет делает несколько прыжков по гребням волн и начинает тонуть. На глазах у людей открывается прозрачный купол кабины и, выпутываясь из лямок, на фюзеляж вылезает человек в кожаном комбинезоне. Самолет быстро уходит под воду, а на волнах подпрыгивает круглая голова летчика…
Никольский потерял сознание сразу же, как только понял, что бой выигран.
— Не везет нашему командиру, — сказал Ромась, — второй поход — и второй раз его пули не минуют…
Сережка с трудом поднял тяжелую, точно разбухшую руку, но взглянуть на рану почему-то боялся.
— Федюнька! — окликнул он Крылова — Посмотри-ка, что-то с рукой у меня нехорошо…
— Ну, что там у тебя? Давай снимай бушлат… Э-э-э, брат, — протянул матрос, — да как же ты стрелял? У тебя осколок сидит. Вот видишь, он через турель прошел — ослабел, а то бы… Больно?
— Вытащи к чертовой матери!
— Я зубами. Можно?
— Валяй! Только скорее!..
Крылов вытащил осколок:
— Вот, полюбуйся!
— Выкинь за борт! И перевяжи…
Немец, подплыв к катеру, цеплялся за борт скрюченными пальцами. На его плече топорщился перевитый золотым шнуром погон оберста.
— Что, полковник, студеное наше море? — спросил Сережка, помогая здоровой рукой вытянуть летчика на палубу.
Немец стянул с головы шлем, размашисто стряхнул с него воду. Он был невысок ростом, худощав, на вид ему можно было дать лет сорок. На низкий, выдвинутый лоб оберста свисала мокрая, косо подстриженная челка.
Достав платок, Штюрмер вытирал кровь с раненой шеи и равнодушно посматривал на матросов.
Вспоминая школьные уроки по немецкому языку, Сережка сказал:
— Сейчас мы вам сделаем перевязку. Неожиданно оберст заорал, выпучивая глаза:
— Я член национал-социалистской партии Германии и не позволю врагу бинтовать мои раны. Хайль!..
— Ах, вон он какой! — вскипел торпедист Фролов. — Тогда запрем его, ребята, в гальюн: пусть там «на толчке» кричит свои хайли да хохи. Ничего, не подохнет! И обыщем как следует.
Спокойно стоял матерый нацист, когда отобрали у него парабеллум. И весь взвился на дыбы, когда Ромась расстегнул ему тужурку. Но крепки матросские руки, сорвавшие с груди оберста ожерелье из темных и гнилых волчьих зубов.
— Плохой ты ас, полковник, если в амулетки веришь, — сказал Сережка, и немца увели…
А боцман лежал, вытянувшись между торпедными аппаратами, и чья-то рука уже закинула его брезентом. Сережка встал на колени и открыл лицо старшины. Тарас Григорьевич был как живой, только нос у него по-мертвецки заострился, а глаза, прикрытые тяжелыми веками, казалось, все еще смотрят вдаль. «Сынок, взгляни, что-то грудь жжет», — вспомнил Сережка и, сдержав слезы, закрыл боцмана брезентом.
— Веди катер, — сказали ему, — больше некому…
Мотористы дали ход.
Внутри катера раздался настойчивый стук. Пришел Ромась, держа в зубах ленты бескозырки, чтобы ее не сорвало ветром.
— Поди успокой оберста, — сказал он, — а я постою за рулем…
Когда к Никольскому вернулось сознание, он в первую очередь вызвал к себе Сережку.
— Это ты, боцман? — спросил он, чуть повернув голову к двери.
Сережка шагнул к койке:
— Вы ошиблись, Глеб Павлович. Это я, Рябинин.
— Ты будешь хороший боцман, — улыбнулся Никольский. — А я вызвал тебя вот зачем: когда подойдем к пирсу, доложи контр-адмиралу обо всем, а я… я не могу сегодня…
— Есть! — ответил Сергей.
Никольский закрыл глаза, долго лежал молча.
Потом спросил:
— Где идем?
— Проходим мыс Цып-Наволок.
— Катер сумеешь ввести в гавань? — спросил лейтенант.
— Сумею. Сделаю все, как вы учили.
— Дай воды.
Стуча зубами по железному ободку кружки, офицер напился и в знак благодарности коснулся руки юнги.
— Ты, Сергей, мне нравишься, — сказал он.
Сережка смутился:
— Я, товарищ лейтенант, не делаю ничего особенного.
— Это верно. — Никольский улыбнулся усталой улыбкой. — Все у тебя получается очень просто и… как-то очень хорошо, мой милый…
Вскоре «Палешанин» миновал остров Кильдин и, рыча приглушенными моторами, вошел в Кольский залив. Чайки летели навстречу, волны сделались глаже и слабее. По обоим бортам поплыли скалистые берега. Разворот — и катер входит в узкий каменистый рукав гавани…