С другого конца деревни, навстречу финскому полковнику, шагал советский офицер. Еще издали они, два противника, стали прощупывать друг друга настороженными взглядами. Молодцеватая фигура русского остановилась в нескольких шагах от полковника.
— Капитан Советской Армии Афанасий Керженцев, — назвал он себя. — Уполномочен командованием фронта вести с противной стороной переговоры о временном перемирии для обезвреживания полосы совместных боевых действий!
Назвав в ответ себя, Пеккала слегка поклонился.
— Я надеюсь, — сказал он, — что гуманные соображения, заставившие наше командование обратиться к вашему с просьбой о перемирии, будут понятны русскому уполномоченному?
— У вас побелело ухо, — неожиданно ответил Керженцев. — Лучше всего — шерстяной перчаткой.
— Перчаток никогда не ношу. Попробую снегом.
— Возьмите тогда мою, — предложил советский офицер.
— Благодарю вас, — невольно рассмеялся Пеккала. — Если наши переговоры пойдут на таком же уровне понимания и доброжелательности, то заранее могу вас поздравить с успехом.
— Может быть, — предложил Керженцев, — вы пройдете в наше расположение? Мое командование гарантирует вам полную неприкосновенность личности.
— Да, — согласился Пеккала, — я хочу даже, чтобы эта гарантия была полной, ибо мне, при всем моем уважении к русской каше, не хотелось бы попадать вторично в плен к русским!..
Они тронулись на окраину деревни. Пеккала — слева, Керженцев — справа. Шагали в ногу. Гулко скрипел снег. Солнце кровавым пятном закатывалось за кромку леса.
— Я не думал, что финны умеют шутить, — неуверенно признался русский капитан. — Вы меня извините…
— Что ж, я, наверное, плохой финн: я говорю все, что думаю!..
Мирные переговоры в масштабах небольшой линии фронта прошли быстро и успешно. Пеккала внутренне уже давно подготовил себя к сопротивлению притязаниям русских. И был очень удивлен, когда русский парламентер предложил взять за основу мнение советского командования — отвести русские войска назад, предоставив финнам право самим решать судьбу заразной деревни.
— Мы, — сказал Керженцев, — согласны отойти за рубеж нашей старой оборонительной полосы. Вопросы территориальности нас в данный момент интересуют менее всего!
Пеккала был поражен, откуда у русских такая уверенность в себе? Ведь они запросто дарят финнам большой кусок фронтовой полосы, который стоил крови обеим сторонам!
«У этого русского простая, но славная рожа!» — подумал Пеккала и дал свое согласие.
— Я думаю, — сказал он, — мы на этом решении и остановимся. Хотя… Хотя, честно говоря, мы не рассчитывали на такой исход переговоров!
Когда договор был закреплен, они посмотрели на часы, — прошло всего семнадцать минут с того момента, как они встретились. Эта легкость, с какою был разрешен сложный вопрос, сразу сломала хребет враждебной напряженности в отношениях, и они оба улыбнулись друг другу.
— Знаете, — сказал капитан Керженцев, — а ведь мы не собираемся долго воевать с вами!
— А мы не собираемся настаивать на обратном.
— Обратное — это ваша гибель.
— Может быть, — кивнул Пеккала. — Экономическая.
— И — политическая, — вкрадчиво закончил русский.
Они обменялись сигаретами, и Пеккала, распахнув куртку, сказал:
— Позвольте мне быть тоже откровенным с вами до конца.
— Даже прошу, — ответил Керженцев.
— Вы, русские, — начал Пеккала, — вы же ведь наивные люди! Вы носитесь, как курица с яйцом, со своими идеями мировой революции…
— Не совсем так, — перебил его Керженцев.
— Простите… И вы очень обижаетесь на тех людей, которым ваш коммунизм не нравится. Вот — я! Я принадлежу к той категории людей, которых на вашей родине принято называть «кулаками». Да, у меня своя усадьба. Пусть и небольшая. Всего тридцать гектаров. Я нанимал до войны батраков. И мне такое положение нравится…
— Мы не вмешиваемся, — ответил Керженцев.
— Кажется, — продолжал Пеккала, — что наши послевоенные отношения должны строиться на уважении. Я не поеду к вам за батраками, а вы не лезьте к нам со своими колхозами. Вы лучше продайте нам апатиты. А мы продадим вам чудесную бумагу и целлюлозу…
Собираясь уходить, Пеккала осторожно спросил:
— Очень хочу спросить… Как ваш Пиетари?
— Говорят, что Ленинград сильно разрушен.
— Это — немцы… Мы, финны, не обстреливали Пиетари.
— Но зато вы, финны, замкнули кольцо блокады с севера, и вы так же ответственны за гибель населения. Как и немцы!
— Только не ставьте меня рядом с немцами, — вырвалось у Пеккала с какой-то надрывной болью.
Обратно он вернулся уже поздно ночью. Окно его комнаты еще светилось. Выбравшись из саней, полковник подошел ближе и заглянул внутрь. Кайса сидела за столом и в каком-то странном отупении смотрела перед собой.
«Что мне с ней делать? — подумал он. — Зачем она мне?..»
На столе его ждал ужин, прикрытый газетой. Сухие носки грелись на приступке печи, и, надевая их, Пеккала заметил свежую штопку.
— Вы, кажется, неплохая хозяйка, — заметил он.
— Навряд ли, — ответила женщина.
— О, и кофе! — обрадовался Пеккала, подвигаясь к столу. — Откуда эта роскошь?
— Я достала в Петсамо. У немцев. Это — бразильский. Он очень хороший…
Мужчина с доброй улыбкой посмотрел на нее, задумался.
— Так, так… Ну, что же мне сказать вам?
— Хорошее, — ответила Кайса. — Мне надоело плохое! Пеккала отхлебнул кофе, поставил чашку.
— Я сейчас разговаривал с русскими офицерами, — сказал он. — И вот вам хорошее: судя по всему, война скоро должна закончиться!..
Кайса осталась ночевать у полковника.
Нансен и Сережка
Шхуна теперь имела свою классификацию: не просто шхуна — мало ли их на синем море да белом свете! — а научно-исследовательское судно. И дали ей имя ученого — коротко, просто и строго. Так и вывели на черном смоляном борту свинцовыми белилами: К. М. КНИПОВИЧ
Антип Денисович сам проследил за тем, как писали имя корабля, а потом говорил Ирине Павловне:
— Слыхал, слыхал об этом профессоре. Ведь он еще до революции здесь бывал. «Андрей Первозванный» — вот на нем он до самой Христиании плавал… Я и Степана Осиповича помню, когда он сюда свой «Ермак» приводил, в Печенге на рейде стояли. Ай да адмирал был!.. Широкий такой, добрый, и все бороду поглаживать любил. И нашим братом не брезгал. Смотришь, сидит со стариками, про льды разговоры ведет… Много я хороших людей знал, а и сволочей видать приходилось. В интервенцию на самого генерала Миллера нарвался однась. Нос у него, как у самого что ни на есть пропащего пьянчуги, кра-а-асный… Три месяца велел меня в кутузке держать за то только, что я перед ним шапчонку свою не сдернул…