Дети подошли к парадному входу. Крыльцо венчала узкая зеленая дверь с выступавшей наружу ручкой дверного звонка. Грубая проволока напрямую связывала ручку с вопиющей ржавости звонком, безвольно свисавшим из-под крыши. Сирил решительно позвонил, и не успело еще у них над головами замереть картонное звяканье, каким подозрительная конструкция возвестила о приходе гостей, как всех одновременно посетила одна и та же ужасная мысль. Сирил решился высказать ее вслух.
— Вот черт! — ругнулся он. — Мы же не знаем ни слова по-французски!
Как раз в этот момент дверь отворилась и на пороге возникла очень высокая и худая женщина с редкими локонами, по цвету напоминавшими бледно-коричневую бумагу или дубовую стружку. Она была одета в отвратительного мышиного цвета платье и подпоясана белым шелковым фартуком. Глаза у нее были маленькие, серые и совсем-совсем некрасивые. Вдобавок, они были окружены красными ободками, какие имеют обыкновение возникать у людей, которые недавно плакали.
Она обратилась к детям на языке, который они безошибочно определили как иностранный. Ее быстрая фраза заканчивалась чем-то весьма напоминавшим вопрос. Естественно, никто даже и не попытался ответить на него.
— Что она говорит? — сказал Роберт, беспокойно заглядывая за отворот своей норфолкской куртки, где в данный момент гнездился Феникс. Но прежде, чем Феникс успел ответить, бледно-коричневая женщина всплеснула руками, и ее лицо осветилось самой очаровательной улыбкой, какую детям только доводилось видеть в жизни.
— Так вы… Так вы пр-р-р-р-р-рибыли из Англии! — воскликнула она. — Я люблю Англию сильно так! Mais entrez — entrez onc tous. То есть, я имела сказать, заходите же — все-все заходите. Только не забудьте ноги о ковер вытрать.
И она указала на дверной коврик.
— Мы только хотели спросить…
— Я отвечу вам все, что вы желаете спросить, — сказала леди. — Заходите только!
Делать было нечего — дети прошли в дом, тщательно вытерев ноги о половичок и надежно запрятав свой бесценный ковер в самом дальнем углу веранды.
— Самые счастливые дни в моей жизни, — говорила леди, закрывая за ними дверь, — имели место быть в Англии. С тех пор утекло немало лет, но я английской речи не слыхала больше. О, ваши голоса чудесные отвергают в прошлое меня!
Столь сердечный прием немного ошеломил детей, и особенно мальчиков, которые, взглянув сначала на изумительной чистоты красно-белый паркет холла, а потом — на натертые до солнечного блеска доски гостиной, вдруг почувствовали, что ботинки у них на ногах стали вдвое больше и тяжелее.
В камине очень ярко, очень весело и очень микроскопично полыхал деревянный домик, аккуратно сложенный из крохотных поленцев непонятной природы. Вдоль окленных выцветшими обоями стен были развешаны портреты каких-то непонятных леди и джентльменов в овальных рамах. На каминной доске наличествовали призрачные серебряные подсвечники. Посреди комнаты стоял утонченный до степени полного исчезновения стол, окруженный такими же полупрозрачными креслами. Словом, помещение было на редкость пустоватым, но, как это часто бывает в иностранных домах, эта пустоватость воспринималась чуть ли не как предмет роскоши.
К столу было придвинуто столь ненадежного вида кресло, что даже его высокая спинка не внушала уверенности в безопасности установленного на нем табурета, на котором, в свою очередь, был кое-как пристроен вызывающе иностранного вида младенец. Так вот, на этом младенце был черный бархатный камзольчик и плоеный кружевной воротничок — из тех, что Роберт не решился бы надеть под страхом немедленной и жестокой смерти. Хотя, с другой стороны, Роберт этому мальчишке, наверное, в отцы годился.
— Ох, ну и красотища! — воскликнули дети в один голос.
К сожалению, я вынуждена заметить, что они имели в виду вовсе не французского младенца с его короткими бархатными штанишками и идентичного вида волосами. Они имели в виду маленькую, скорее даже малюсенькую, рождественскую елочку — это ярко-зеленое чудо стояло в ярко-красном цветочном горшке и было сплошь увешано ярко-разноцветными игрушками, по большей части вырезанными из фольги и папиросной бумаги. Имелись на ней и свечки, больше похожие на спички, но они еще не горели.
— О, да! Правда, она жантильная? Чудесная, то есть? — сказала леди. — А теперь садитесь, и мы ее воспалим.
Дети уселись рядком у стены, ерзая в неудобных креслицах, а хозяйка взяла длинный и тонкий вощеный фитиль, запалила его от камина, задернула шторы на окнах и принялась одну за другой зажигать рождественские свечи. Когда вспыхнула последняя свеча, маленький французский мальчик внезапно закричал: «Bravo, ma tante! Oh, que c'est genteel!», [2] и английские дети, уловив общий смысл фразы, бурно поддержали его старым добрым «Ура!».
А затем, после непродолжительной возни за отворотом робертового «норфолка», в комнате появился блистательный Феникс. Он расправил свои золотые крылья, перемахнул на верхушку рождественской елки и гордо уселся там.
— Ай! Ловите его же! — закричала хозяйка. — Он обожжет себя — ваш жантильный паппагайчик!
— Не обожжет, — сказал Роберт. — Уверяю вас.
Маленький французский мальчик радостно захлопал в свои чистенькие и аккуратненькие ладошки, но добрая леди так беспокоилась за Феникса, что тот в конце концов перепорхнул с елки на стол и принялся важно расхаживать по его полированной ореховой столешнице.
— Он, конечно, говорит? — спросила хозяйка.
— Parfaitement, madame! [3] — отвечал ей Феникс на изысканном французском.
— О, мой миленький паппагайчик! — сказала добрая леди. — А что еще говорить может он?
На этот раз Феникс обратился к ней на совершенном английском языке. Вот что он сказал:
— Почему вы так печальны накануне светлого Рождества?
Дети уставились на него со смешанным чувством ужаса и удивления, ибо даже Джейн, будучи самой младшей и несмышленой из них, твердо усвоила то правило, что ни в коем случае нельзя спрашивать у незнакомых людей, зачем и отчего они недавно плакали. Естественно, это правило сработало и на этот раз — добрая леди немедленно разразилась целым потоком слез. Еще она назвала Феникса «бессердечной птице» и никак не могла найти свой платок, так что Антее пришлось предложить ей свой, а ведь он, как вы помните, был не совсем пригоден для этой цели по причине недавнего омовения. Антея об этом тоже прекрасно помнила, а потому обняла хозяйку и принялась утешать ее, как могла. Это и впрямь помогло больше, чем платок, и вскоре добрая леди прекратила плакать, нашла свой собственный носовой платок и, осушив им свои слезы, назвала Антею «милым ангелом».
— Мне ужасно жаль, что мы пришли в такой неподходящий момент, — сказала Антея. — На самом деле, нам только хотелось узнать, кому принадлежит замок на холме.