— Да нет, пинка только под зад получил… тащи новое колесо, давай лафет подымать будем! ..
В городе грозно бухали барабаны, скрипуче выли рога — передвижение турецких и курдских таборов продолжалось. С фасов было хорошо видно, как угоняются по Ванской дороге группы скота, тащатся длинные караваны верблюдов и буйволов, впряженных в арбы, шагают куда-то женщины и дети.
Старик Хренов закрестился:
— Никак, покаялся турка? На богомолье пошел..
Ватнин, раздувая широкие ноздри, стоял на самом краю фаса, жадно всматривался в непривычную сутолоку города. Вокруг есаула жужжали турецкие пули, и Трехжонный крикнул:
— Сойди вниз, сотник! Стреляют…
— Я и сам вижу, да лень слезать.
— Да ведь пулями стреляют!
— Вестимо, не огурцами… — Есаул спокойно досмотрел эту картину сумятицы в стане врага, спустился в каземат. — Ну, станишные! Бочку чихиря ставлю, если ошибся… А выходит по всему так, что переполох у турка великий! Не иначе как подмога идет…
Неожиданно прекратился обстрел цитадели, и санитары с мортусами разнесли, согласно правилу, по местам очередные жертвы:
раненых — на перевязки, мертвых — на погребение. Близился полдень, жара усиливалась, камни дышали жаром. Земля трескалась под лучами солнца, и люди дивились на персов:
— Ну и народ! Жужжат себе, знай, и даже пить не просят!
Караганов встретил во дворе Штоквица, ругавшего ездовых.
— Подумайте, — поделился он с поручиком, — совсем уж распустились… Спали и не слышали, как у ник лошадь зарезали.
Чиркнули по шее в самую жилу и. конечно, выпили кровь. Я зашел, вижу — лежит конь словно тряпка!
Карабанов приложил руку к фуражке:
— Какие будут у вас ко мне приказания на сегодня?
— Только одно — выстоять!
— Постараюсь, капитан…
Он повернулся, чтобы идти к своей сотне, и в этот момент тягуче и торжественно прокричали с минарета:
— На-а-аши-и… иду-ут! ..
3
Давя друг друга в тесных переходах, хохоча и плача от счастья, кинулись защитники Баязета к северным бойницам, чтобы посмотреть, хоть глазком одним глянуть.
— Наши! Братцы, наши идут! ..
Ватнин схватил в обнимку священника:
— Батька, то наши, сердцем чуял!
Отец Герасим грубо и раздраженно выругался:
— Не верю уж… То видение лишь одно бесовское, какое в пустынях бывает. Бредите вы все!
И солдат Потемкин тоже бранился:
— Головопятые вы! Эка, обрадовались… Да откуда нашим-то быть? Тер-Гукасов, сами знаете, армян в горы увел..
Исмаил-хан опять появился среди двора на своем Карабахе, и нервный жеребец, горячась, торопливо выкатывал из-под хвоста круглые катыши. Штоквиц рвал за ворот трубача.
— Играй! — орал он. — Гуди «зорю»!
Трубач от волнения не мог отдышатся:
— …Час… час… сей-час… Ой, не могу!
Комендант в исступлении затряс его, словно грушу:
— Играй, зараза… Бей сигнал!
Клюгенау отобрал у горниста трубу:
— Оставьте парня. Когда-то я неплохо играл на флейте…
Барон вскинул горн к губам, и над головами людей, через фасы крепости, прорываясь через залпы, поплыл восторженный сигнал «зори».
— Так надо? — спросил Клюгенау, возвращая трубу.
— Дюже хорошо, ваше благородие. Именно так.
Прошло какое-то время, и вот из-за гор, переплывая над вражеским станом, над хвостатыми бунчуками и курдскими пиками, вернулась ответная «зоря».
Сомнений больше не было.
— Наши! — сказал Потемкин.
И священник заплакал:
— Господи, грешен я… столько душ загубил! ..
А возле бойниц и окон было не протолкнуться. Карабанов, насев на чьи-то плечи, разглядывал дальние отроги, по которым спускалась, в пыли и грохоте, колонна русского отряда. Кто-то лез к окну прямо между его ног. Но вот турки опомнились, и рядом стоявший парень отлетел назад, хватаясь руками за изуродованное лицо:
— Ой, мамоньки… Ой, беда!
Но радость есть радость, и ничто не могло испортить ее в этот день.
— Как вы думаете, — сияя глазами, спросил юнкер Евдокимов коменданта, — сколько им времени понадобится, чтобы дойти до крепости?
— Думаю, через час они будут здесь.
— Так давайте открывать ворота. Пойдем навстречу!
— Подтяните пояс, — ответил Штоквиц. — Где ваши погоны, юнкер? Если нечем пришить, так носите их в зубах… И не говорите глупостей: вас начнут бить вот с этого места, и юшка из вашего носа будет тянуться до самых гор!
Завидев приближение русских, турки, быстро собираясь в густые толпы и поблескивая издалека оружием, спешили навстречу бою.
Повсюду скакали всадники, из ущелий тянуло грохотом оркестров, табор за табором смыкались возле старого редута. Фаик-паша готовился дать генеральное сражение.
— Очень хорошо, — сказал Потресов Штоквицу. — Начиная с шестого июля мы еще не видели более удачной цели… Снарядов у нас мало, но попробуем.
— Куда майор?
— Тысяча триста сажен, — ответил Потресов. — Накрыть редут, и заодно проверим, провалится ли потолок во дворце.
Штоквиц сложил в рупор ладони и прокричал в пальбе и грохоте перестрелки:
— Четверть ведра ставлю!
— В редут, в редут, — раздались голоса.
— Слышите, — повторил Штоквиц, — четверть ведра!
— Братцы, на радостях упьемся!
Штоквиц радостно захохотал:
— Болваны! Воды, а не водки… Четверть ведра!
Потресов поднялся по лестнице. Прошел в комнату, где, присев на низком лафете, торчало орудие. Подкатили заряды, пробанили на всякий случай ствол — пфук-пфук, зарядили.
— Эх, нет Кирюхи Постного! — сокрушался фейерверкер.
— Наводи, — ответил майор, и кто-то тронул его за локоть. — Уйдите, барон, уйдите отсюда!
Клюгенау помог сдвинуть станину:
— Не надо гнать меня. Будем падать вместе…
— Готова! — крикнул фейерверкер.
— Отойди… — Потресов скинул фуражку, мелко и часто перекрестил орудийный хобот. — Можно, — сказал, — пали…
В дымном обвале выстрела, корежа настил пола тормозными крючьями, откачнулась назад хоботина орудия. В зловонии пороха замелькали лица канониров, что-то треснуло, что-то закачалось.
Но сооружение выстояло, и пушка, тихо пошипывая, уже поглощала второй заряд.