— Дениска, милый, — позвал Карабанов своего любимца, — сил, братец, нету… Видишь вон того толстоносого? — Поручик показал на маркитанта. — Поди и набей ему за меня морду. Смотри, как следует набей, Дениска! ..
— За что, ваше благородие? — спросил казак.
— Скажи, что я велел. А за что — он сам, подлец, догадается! ..
Трехжонный помог поручику подняться, отвел в казарму казачьей сотни.
— Андрей Лисеич, — посоветовал он душевно, — вам бы до лекаря надо. Сходили бы в госпиталь. Хоша кость и не задета, а все ж мясо-то живое…
— Нет, — резко возразил Карабанов, вспомнив Аглаю, — не пойду к ней… К черту все! Пусть заживает, как на паршивой собаке… Не пойду в госпиталь! ..
Вахмистр стянул с офицера мундир, рванул на нем голубую рубаху. Плюнув для начала на рану поручика, он зубами выломал из патрона пулю, выбил на ладонь порох из гильзы.
— Зачем плюешь? — спросил Карабанов.
— Держись, благородие! — крикнул вахмистр. — Ох и заест сейчас. ..
Он круто посыпал рану порохом, и Карабанов скрежетнул зубами. Ловко бинтуя плечо, Трехжонный приговаривал:
— Потом бы маслица коровьего… Да хорошо бы не порохом, а солью. Это уж я пожалел вас, а казаки-то все больше солью! ..
Вахмистр ушел. Карабанов ничком ткнулся в постель, стал сучить ногами, в гармошку сбивая войлочные подстилки. Ему было больно, но боль сердца была в нем сильнее, и страшная злоба на самого себя душила его в этот момент. Боль оттого, что виноват перед людьми, боль оттого, что в жизни все не так, как хочется, боль оттого, что Аглая сейчас уже, наверное, заломила руки, и, наконец, — просто боль…
Дверь, выбитая ударом ноги, распахнулась. Клюгенау сказал с придыханием:
— Я больше так не могу… Сейчас она спросила меня, где полковник. У меня смелости не хватило сказать ей правду…
— Ага! — злорадно засмеялся Карабанов. — Значит, не хватило, говорите?
— Слушайте, поручик, вы давно дружны с госпожой Хвощинской: это ваш долг — объявите ей о гибели мужа. Вы обязаны это сделать…
— Иди ты к черту, барон! — заорал Андрей и, вырвав револьвер, наставил его на Клюгенау.
Прапорщик поправил очки и спокойно повернулся к дверям.
— Вы сошли с ума, — сказал он, — вам вредно воевать…
Пацевич за это время успел переменить мокрое от пота белье на сухое. Прислушиваясь к грохоту стрельбы, доносившейся через узкие окна с улицы, полковник наполнил свою флягу. Хвощинского уже не было — он снова становился хозяином Баязета, и надо было действовать. Штоквиц доложил, что все летит к чертям и пора уже прекращать бессмысленную бойню. «Лучше сидеть за стенами, — добавил капитан, — нежели ждать, пока тебя зарежут на дороге…»
— У меня разбились часы, — виновато признался Пацевич, — который сейчас час?
— Шестой.
— Хорошо. Я сейчас приду…
Описывая поведение полковника в этот тяжелый для гарнизона момент, один из очевидцев добавляет такую подробность: отдавая приказания, Пацевич… «поспешно прихлебывал чай». Но мы уже не верим этому, и не чай прихлебывал Адам Платонович, а водку! ..
Около половины седьмого вечера Некрасов пришел проститься с Потресовым и Клюгенау; чехол на его фуражке был свежий, сапоги он начистил, мундир был перетянут парадным поясом.
— Почему так торжественно? — удивился Клюгенау.
— Я ухожу…
— Говорите громче, я ничего не слышу! — крикнул Потресов, оглохший от стрельбы и криков.
— Я поведу сейчас ударный батальон, чтобы еще раз попытаться отбить турок от Баязета… Таков приказ Пацевича… Прощайте, господа!
Клюгенау был возмущен:
— Что можно сделать с одним батальоном? Пусть даже ударным… Не надо никуда ходить. Это гибель. Смерть… Пацевич снова, наверное, пьян, но вы-то — трезвы… Если вы желаете удивить нас своей храбростью, то это в Баязете уже никого не удивит…
— Здесь я не согласен с вами, барон, — невозмутимо возразил Некрасов, натягивая белые нитяные перчатки. — Турок мы не остановим — сие справедливо, но… Смотрите в бинокль, барон: вы же видите, сколько пропадает наших людей на одних перебежках? Мы не остановим турок, господа, — повторил он, — но я надеюсь выиграть время, чтобы наши люди успели собраться в крепости…
Ну, еше раз прощайте, славные мои товарищи! ..
Он крепко поцеловал каждого, и Клюгенау заметил, что усы штабс-капитана надушены, — он шел на смерть как на праздник, и накрахмаленный белый китель даже похрустывал на нем, портупея нежно поскрипывала.
— Если увидите Карабанова, — крикнул Некрасов уже издали, — передайте ему от меня, что я, несмотря ни на что, любил его! ..
Придерживая шашку, Юрий Тимофеевич сбежал под откос аппарели, мимо конюшен, среди всхрапывающих лошадей, вышел во второй двор, где были построены солдаты Крымского ударного батальона.
— Где вы там болтаетесь, капитан? — встретил его Пацевич. — Пора выводить людей из крепости!
— Я готов, — просто ответил Некрасов.
Мимо них пронесли носилки с тяжело раненным солдатом; отец Герасим, не находя себе дела, уже заступил на место санитара.
Заметив его, Адам Платонович решил разделаться со строптивым батькой.
— Это не твое дело, святой отец, таскать покойников, — сказал он.
— Давай-ка вот, иди вместе с ударниками… Может, твое божье слово и поможет сломить басурманов! ..
Отец Герасим понял, что это месть, но прекословить не стал и, сбегав к себе за распятием на георгиевской ленте, покорно встал в голову колонны рядом со штабс-капитаном.
— Юрий Тимофеевич, командуйте, — устало разрешил полковник, махнув платком, и батальон двинулся на выход из крепости.
Два юных барабанщика, совсем еще мальчики, стоя под развернутым знаменем, переглянулись и согласным грохотом заставили расступиться людей перед ударным батальоном. Лиловая ряса отца Герасима развевалась на ветру. Некрасов шагал впереди, спокойный и даже красивый.
— Ать-два… ать-два! — сказал он скорее для себя.
Среди баррикад тюков, среди телег и навала ящиков, освещаемых сполохами улетавших ядер, шли ударники, покачивая иглами звонких штыков. Они знали, что идут на лютую смерть, как знали л о и те, кто оставался в крепости.
Барабанная дробь сухо потрескивала, люди расступались, сминая задних, в воздух взлетали на прощание солдатские бескозырки.
— Прощайте, братцы! ..
— И ты прости, — отзывалось в рядах.
— России — поклон!
— Поклон… до земли самой! ..
— Ладно, поклонимся…
— Не унывай, землячок! ..
— Васька, фляжку-то не взял!