— Она… все еще там? — осторожно спросил Клюгенау.
— Да, — ответил Штоквиц, поднимаясь. — И не уходит со вчерашнего дня. Если бы в гарнизоне не было женщин, — все, кажется, было бы проще.
— Хоронить надо, — заметил прапорщик. — Пора…
— Надо, — согласился Штоквиц, отряхивая колени. — Но она не дает хоронить его. Пусть лежит. Мертвые никогда и никому не мешают…
Лопаты в руках пленных с надсадным скрежетом ударились о твердый гранит. Дальше начиналась плотная подушка скалы, и комендант убедился, что рыть колодец — затея бесполезная.
— Участкин, — приказал он ефрейтору, — собери все лопаты и загони этих дармоедов обратно.
Солнце начинало палить. Клюгенау присел на камень, стянул с ноги сапог, стал осматривать рваную подошву. Вытирая обильный пот, бегущий с облысевшего черепа, к нему подсел комендант.
Постучал себя по карманам, отыскивая папиросницу.
— Барон, — спросил капитан, закуривая. — Скажите мне — это правда, что вы барон?
Клюгенау ковырнул пальцем дырку на подошве.
— Можете свериться в богемских матрикулах, — ответил он, перематывая рыжую от пота портянку. — В окрестностях Иозефштадта еще лежат развалины нашего родового замка Клюки дер Клюгенау. А моего пращура, пришедшего в Россию еще при Елизавете, как видно, тревожила неслыханная карьера недоучки Остермана, ставшего российским канцлером. Любой немец, как говорил министр финансов Канкрин, всегда похож на капусту: чтобы из него получился толк, его надо пересадить на новую почву. Может, вы уже и заметили, что я неплохо здесь привился, хотя и не процветаю.
Клюгенау со стоном натянул сапог, спросил:
— А почему это вас так заинтересовало?
Штоквиц честно признался:
— Извините, но я недолюбливаю вас, барон.
— Я тоже не испытываю к вам нежности, — охотно откликнулся прапорщик. — Однако сейчас нам ни к чему выяснять силу страсти одного к другому. Мы потеряли вчера сразу двух людей, на которых держался весь гарнизон. Нам, конечно, уже не вернуть золотой головы Некрасова, но…
— Я вас понял, барон, — ответил Штоквиц, кладя руку на измятый погон инженера. — Бог обидел нас начальством, и отныне все зависит от нашей взаимности.
— Есть еще… Ватнин! — неожиданно сказал Клюгенау.
— Вы думаете, что именно он?
— Но, — намекнул прапорщик, — не вы же!
— Да, не я. — И, прикусив губу, Штоквиц тяжело задумался.
Клюгенау вдруг заливисто рассмеялся.
— О чем вы? — удивился комендант.
— Мы совсем забыли о нашем достопочтенном подполковнике Исмаил-хане, а ведь его звание… Если случится что-либо с Пацевичем… Я, конечно, не желаю ему плохого, но вы же сами понимаете, что тогда будет!
— Ну, вот ему! — злобно сказал Штоквиц и сделал кукиш. — Уж тогда действительно пусть лучше сотник.
На этом они и расстались. Что-то осталось недоговоренным, но Клюгенау отметил про себя затаенную тревогу Штоквица: капитан неспроста завел этот разговор. Его шкура, как следует продубленная в страховании карьеры, уже, видать, почуяла что-то неладное. «Во всяком случае, — спокойно рассудил Клюгенау, — Штоквиц не рискнет взять на себя командование гарнизоном и наверняка пожелает остаться лишь комендантом…»
Тем временем Пацевич, как бы ненароком, заглянул в обвешанную саджатами клетушку Исмаил-хана, который в этот момент брил волосатые ноги.
— Пардон, хан, что застал вас во время туалета, — извинился Пацевич, кладя на стол выгоревшую на солнце фуражку. — Про вас говорят, — подлизнулся он, — что вы желаете быть причисленным к свите его величества?
— В конвой его величества, — поправил хан.
— Ну, это все равно. Я могу посодействовать!
Пацевич оглядел пыльную бахрому саджатов, валявшихся на полу, и, внезапно побледнев и заострившись лицом, спросил отрывистым шепотом:
— Ангелика… есть?
— Нету! — отрезал Исмаил-хан, и Адам Платонович, словно в ужасе, даже отшатнулся к стене. — Ангелики нету, а чихирь есть, — бодро закончил хан, и лицо Пацевича снова приобрело живую окраску.
— Ух, батенька! — сказал он, потирая ладонью жирную шею. — Разве ж можно так пугать человека?
Первый стакан он выхлебал большими глотками. Темный, как деготь, чихирь двумя струйками бежал из углов его рта по мясистому подбородку.
— Эк, хорошо! — крякнул он, и бестрепетная рука Исмаил-хана снова наполнила стакан. — Очень даже хорошо, — повтворил Пацевич, — просто гениальный был человек, кто чихирь этот выдумал!
Взять с собою бутылку вина Пацевич, однако, отказался.
— Лучше уж я забегу вечерком да еще выпью. А то, не дай бог, солдатики подумают, что я водичку тащу… И без того благодарю вас, сиятельный хан. И не сомневайтесь: при ваших достоинствах вы несомненно будете в свите его величества.
— В конвое, — снова поправил его Исмаил-хан.
— Ну, это безразлично. — Адам Платонович вышел во двор, где встретил Евдокимова. — Эй, юноша! Вы случайно не видели Хаджи-Джамал-бека?
— Нет, господин полковник, сегодня не видел. Очевидно, он уже выбрался из крепости в город.
Шалая пуля, секанув по стене здания, вдребезги разнесла разноцветный узор стекол над самой головой Пацевича, и полковник обеспокоенно сказал:
— У, черт! Никак, в меня с майдана прицелились?
Тут внимание Пацевича привлек появившийся во дворе священник. Отец Герасим рясу еще вчера скинул — натянул взамен рубаху солдатскую. Сапоги для легкости тоже снял — босиком-то он прытким был. В таком-то вот виде, придерживая на груди распятие, он и попался на глаза Адаму Платоновичу.
— А-а, божий человек, — словно обрадовался Пацевич, — ты что же это, духом святым вчера от батальона отстал?
Отец Герасим остановился, по-мужицки умное лицо его, корявое и широкое, было исполнено какого-то внутреннего достоинства и даже гордости.
— Не духом святым, господин полковник, — спокойно ответил он. — А уж если правду сказать, так ногами спасался. И с собою еще человек пяток из гибели вывел. А за батальон я не в ответе.
— Ну, ладно, ладно. Иди, святоша.
— А вот и не пойду! — вдруг заартачился отец Герасим. — Вот сяду здесь и буду сидеть. Пущай турки по мне патроны свои переводят.
— Ты глуп, батька, — обозлился Пацевич.
— Да уж чья бы корова мычала, а твоя бы лучше молчала!
Майор Потресов, издали наблюдавший за этой сценой, вот-вот грозившей обернуться в брань или, того лучше, в кулачную потасовку, подошел к священнику и, толкая его в спину, заставил уйти со двора:
— Идите, отец Герасим, с миром. Нехорошо эдак-то получается.
Тут и без ваших скандалов тошно… Идите своей дорогой!